Чистая речка
Шрифт:
Вот интересно, смогла бы она это сказать какой-нибудь домашней девочке, даже если бы и ревновала ее к Виктору Сергеевичу? Неужели она его любила? Или даже любит сейчас? Я совсем другими глазами взглянула на Ларису Вольфганговну. Что означает это толстое обручальное кольцо на левой руке? А вдруг ей подарил его Виктор Сергеевич? Или кольцо просто для отвода глаз? Вера тоже приезжала с кольцом на правой руке, чтобы все думали, что она вышла замуж.
– Лариса Вольф-…ган-говна… – подала голос Маша.
Я посмотрела на Машу и покачала головой. Она показала мне на свой телефон и стала что-то писать в нем, а я сказала
– Не пиши, у меня нет телефона, потом расскажу.
Вульфа услышала только мою последнюю фразу и громко расхохоталась:
– А ты всем расскажи, Брусникина! Всем расскажи! Это гораздо интереснее, чем наш урок! Как у тебя с тренером? Все тип-топ? Ни стыда у тебя нет, ни совести, вы смотрите, а, решила таким способом сразу и все получить, да?
Я не знала, как ее остановить. Мне было стыдно не столько за себя, сколько за нее. Но остановил разошедшуюся Вульфу Паша. Она просто не знала, как больно она делала Паше, не мне. Глядя совершенно белыми глазами на учительницу, он проговорил, четко и внятно, самое простое и липкое матерное словцо, которое последние дни у Паши заменяет все другие слова. А что ему, бедному, делать? Он по-другому выражать свою боль и гнев просто не умеет.
Вульфа охнула так, как будто никогда не слышала этого слова.
– Вон пошел! – заорала она.
– Это он не вам сказал, – попыталась встрять я, и совершенно напрасно.
Вульфа стала ругаться, быстро, много, все подряд говорить, пару раз она произнесла совершенно то же слово, но, кажется, сама этого не заметила.
Не зря я не доверяю Виктору Сергеевичу. Вот что с женщинами происходит после того, как он их бросает. Только меня ему бросать не придется, потому что я ему не верю. Еще предлагал мне «душу открыть» вчера! Наверно, Вульфа неосмотрительно ему душу открывала, а теперь ей так плохо. Да я знаю еще по Лерке и по Вере – женщины очень сильно меняются, когда их бросают. Может, и хорошо, что воспитательница у меня телефон вчера отобрала. Я весь вечер занималась и читала Толстого, а не слушала вкрадчивый голос Виктора Сергеевича. Что нового он мог спросить у меня? Не исполнилось ли мне случайно к вечеру восемнадцать лет? И что мог сказать? Что я очень хорошая и загадочная девочка? Конечно, загадочная – не повелась на его поцелуи и приятные слова.
Я послушала Ларису Вольфганговну да и вышла из класса. Зачем мне это слушать? Хорошую оценку она мне все равно теперь не поставит, но мне все равно, что у меня в аттестате по черчению. Я в принципе хотела, чтобы у меня были только четверки и пятерки. Это очень важно для всех учителей. Если у тебя нет троек, зачем он тебе свою единственную тройку поставит – совсем другое отношение, я это уже давно поняла. Но я не буду за четверку унижаться перед Вульфой, которая с ума, кажется, сошла от ревности.
Паша выскочил за мной.
– Вернись, пожалуйста, в класс, – сказала я.
Он, совершенно растерянный, стоял передо мной. Он не знал, защищать меня, нападать ли на меня.
– Вернись, – повторила я.
– А ты?
Я пожала плечами.
– Паша, я – это я. А так скажут, что коллективно сбежали. Лучше вернись.
– Да мне вообще..! – выругался Паша и пошел дальше по коридору, загребая ногами. Открыв дверь, где сидел Дашкин класс, он просто свистнул, и тут же выбежала всполошенная Дашка, не обращая никакого внимания
Два следующих урока прошли более-менее спокойно. На переменах я вкратце рассказала Маше о том, что было вчера, опуская ненужные подробности. Маша слушала внимательно и дружелюбно, и мне стало гораздо лучше на душе. Вот что нужно – чтобы было кому рассказать, и чтобы тебя слушали искренне и сочувствуя – не жалея, мне не надо, чтобы меня жалели, но чтобы не принимали белое за черное, не обвиняли меня в том, чего нет.
– Руся, – сказала Маша, услышав о том, что вытворял вчера Паша, – можно я всё расскажу маме? И попрошу ее, чтобы ты пожила у нас пока?
Я покачала головой.
– Нет, ни в коем случае, ты что! Жить у вас мне все равно не разрешат, это не положено, вы же не родственники. А мама твоя только хуже будет ко мне относиться.
– Да почему? – удивилась Маша.
– Попробуй, расскажи. Сама увидишь.
На последнем уроке, на алгебре, Серафима была спокойна, объясняла новую тему, шутила даже. Потом так же спокойно и громко сказала:
– Брусникина и все, кто еще не в курсе! Специально говорю громко, не отвожу тебя в сторону, потому что коснуться может любого: есть такая статья в Уголовном кодексе Российской Федерации – о совращении несовершеннолетних. За нее предусмотрено очень серьезное наказание. Брусникина и те девочки, которые тоже встречаются со взрослыми мужчинами, вам своих мужиков хотя бы не жалко? Если уж себя, дур, не жалко? Вы же их больше себя любите? Так пожалейте их!
Я застыла. Зачем же она так! Ведь она ко мне нормально относится и вроде хорошая тетка…
Серафима увидела мой взгляд.
– Да, да, Брусникина, показательная порка, есть такой способ воспитания, когда уже ничего другое не помогает. Ты знаешь, что на него написали в прокуратуру, на Витю твоего?
Я непонимающе смотрела на Серафиму. Я даже не сразу поняла, кого она называет Витей. Я его так про себя никогда не называю. Некоторые ребята на танцах зовут его между собой Вик, но я никогда так не говорю, мне проще по имени-отчеству.
– Да! Объясняю популярно, любая из вас может попасться, особенно это относится к детдомовским, конечно. И тебе самой, Брусникина, позор, неужели ты не понимаешь, а ему-то просто грозит статья!
Я никак не могла собраться с мыслями.
– Я не понимаю, Серафима Олеговна…
– Да что тут понимать, Брусникина!
– А кто написал? Его мама? – почему-то спросила я очевидную глупость.
– Да какая мама, что ты говоришь! – устало отмахнулась Серафима. – При чем тут мама! У мамы сейчас сердечный приступ будет, как пить дать… Есть люди у нас такие, бдительные, ходят, собирают по углам… Самим плохо, хотят, чтобы другим было еще хуже.
– А… что же мне делать? – Я даже от растерянности встала.
Я чувствовала себя так, как будто на мне растаяла вся одежда. Была и нет. И я стою совершенно голая. Все сидели очень тихо, только Артем тяжело вздыхал, как будто ему нечем было дышать.
– Головушкин, ну ты-то что! Понимал бы что! Тоже мне – вот такая радость… И что он у вас делает, почему не в коррекционном детском доме он, а?
– Потому что он нормальный, Серафима Олеговна, – тихо сказала я. – Артема хотя бы не трогайте, пожалуйста, давайте лучше обо мне.