Чистая сила
Шрифт:
Я задумался. Я хотел говорить, и рассказывать мне было нужно. Но я сейчас сообразил, что и рассказывать особенно нечего: все на моих ощущениях построено. А как их передавать станешь: ну, увидел… потом обратил… потом придумал… потом почувствовал.. Что знал я? Что Ванокин ее «вызвал», потому что «днями все решается». Но тогда нужно было и о Думчеве помянуть, а если и о Думчеве, то и…
— Не знаю я, как рассказывать. Может быть, и есть секрет, но я его не знаю. Нет, он есть, определенно, но… Видите ли, Ирина Аркадьевна, если честно говорить, то я с Мартой почти и не знаком. И когда она придет, то еще неизвестно, что я смогу… то есть, чем объясню…
Ирина Аркадьевна покачала головой, наполнила свой бокал, позабыв о моем, но на этот раз только пригубила.
— Ну ладно, не знаешь, так и не надо, — проговорила она медлительно, снова нараспев и думая о своем. — Жизнь такая. А скажи, — она подняла глаза и внимательно на меня посмотрела: — Твоя жизнь, она какая… была?
— Не знаю, — проговорил я задумчиво, но тут же, устыдившись, сказал бодро: — Да еще никакой особенной не было.
— Никакой особенной, — повторила она серьезно. — Но это неверно: всякая жизнь, что уже прошла, всегда особенная. Я знаю. Теперь знаю. А мы все вперед
Она встала, подошла к окну, постояла так, спиной ко мне, погладила пальцами бархатистый листок комнатного цветка и — вдруг — быстрым движением пальцев надломила ветку; листок повис.
— Знаешь, — она медленно обернулась ко мне, — я теперь только во «вчера» и смотрю. И понимаю это. А все равно себе какое-то «завтра» придумываю. Видишь, — вот цветочками обложилась, халат этот надеваю, манеры соблюдаю, собачку свою не как-нибудь, а Мери назвала. И все я понимаю, что ширма это только, а все равно играю из-за ширмы. По привычке, знаешь. Вот я тебе сразу сказала, что одиночество вопиет. И слово-то такое отыскала. Замечаешь? А что я здесь живу? Чем? Мне бы не понимать ничего и ночами бы не думать. Вот Марта явилась вчера, так словно ее мне подарили. А ты вот пришел за ней. Да — за живой жизнью живая и тянется, а за неживой — ничего, нитка только оборванная.
Она вяло усмехнулась, повела по лицу рукой:
— Я тебе тут про искренность толковала и что правило у меня. Да что говорить — пустое. Вот Марта пришла — у нее горе, может быть, а мне — счастье. Не знаю, может, на пару дней всего, но ведь счастье! Во всяком случае развлечение. Ты не смотри так, что я про развлечение говорю, для меня развлечение — не забава. Так вот сидишь здесь, кажется, что до конца так и будешь, и вдруг — раз — и влечение куда-то. А к чужому горю — оно самое сильное. И не из радости, что другим плохо, а мне хорошо. Им — другим — им в движении плохо, а мне — в стоянии, в неподвижности то есть. Разница. Ты думаешь, почему я тебя этими словами… огорошивала. А потому, что нужной хочется быть. Уж не говорю — необходимой. Хотя бы нужной. Что же мне теперь, на улицу выйти, встать посередке и кричать: мол, если кому нужна, то отзовитесь, все, мол, готова совершить, что в силах и сверх того, только понуждайся во мне кто-то! А ребенок какой подойдет да спросит: «Вы что, тетя, тут стоите, вам плохо, вам врача вызвать?» — «Нет, — скажу, — не нужно мне врача, не нуждаюсь я в нем, а ты сам ни в ком не нуждаешься?» — «Нет, — скажет, — у меня мама есть». Да, так и скажет. Вас вот в семье сколько? Или один ты?
— Двое. Брат еще.
— Двое, — она вздохнула. — И родители?
— Да.
— А я вот замуж вышла, восемнадцати лет. Муж мой, покойный, на четырнадцать лет старше. Сначала детей нельзя было: он еще в аспирантуре учился, кандидатскую нужно было готовить, а я в институте — на первом курсе. Я «иностранный» кончила, немецкий язык. Ну, пока заканчивала (заочный), муж мой в большие люди вышел: в оборонной промышленности работал, и на больших должностях. Квартиру нам дали просторную, из четырех комнат, достаток, сам понимаешь, приличный. Да что там — богато жили. Как-то так получилось, что на работу простую мне несподручно было при таком муже идти. Я и не пошла. Ну, а делать надо что-то: муж на работе с утра до вечера, а иногда и ночами. Решила я переводами заняться. И не простыми, а поэзию переводить. И что меня подвигнуло, думаешь? Талант открылся? Ничего он не открывался. А только сидишь так среди мебели дорогой, что захотела — тут же тебе есть, ни о чем никакой заботы (к нам женщина ходила — убирала, готовила). Ну вот — от праздности богатой и возмечталось. Обычно наоборот: из бедности бьются, работают, творят, чтобы потом в таких четырех комнатах, к примеру, пожить. А у меня все это уже было. Я все эти жизненные невзгоды поэтов заочно прошла. Пустяк оставался — потворить. Мой муж был доволен моим решением: он вообще был мною доволен, потому что очень занятой человек. Он даже мне сказал, что готов всеми силами помочь… и прочее. Ну, я, конечно, всех в известность поставила (моих литературных друзей; были уже, вроде меня), что я теперь не просто Ирина-при-муже, а поэт-переводчик Ирина Мозолевская. Мозолевский — это фамилия мужа, а моя девичья — Кротова, что тоже знаменательно. Ну вот, поносилась я со своим решением с полгода, порассуждала обо всем, о чем можно было — время настало за дело приниматься. А как теперь с маленького начинать, когда столько людей уже (и настоящие литераторы были, но в основном — начальники литературные; и здесь связи мужа), столько людей поэтом-переводчиком величают. Один такой мне на обеде по случаю дня рождения мужа и говорит: когда, говорит, новыми переводами нас порадуете? Знаешь, когда в определенный круг попадаешь, там уже твои заслуги само собой разумеются, то есть, если ты с ними, то понятно, что не просто так, а за «заслуги». И знаешь, у мало-мальски ловких людей очень даже все хорошо выходит — лишь бы в круг попасть. А для меня это заботой не было — само собой, как дар от рождения, вернее, по замужеству дар. Так вот: взялась я за переводы. Разумеется, что по рангу моему утвержденному я не могла за что-нибудь взяться, чтобы для учения, для начала. Нет, не могла, не смела уже. Взялась я за Рильке (знаешь? ну вот…), сонеты переводить. А он поэт сложнейший, его и на немецком читать… Понимаешь сам. Но все обставлено было серьезно: консультации со специалистами (это другим было трудно до специалистов добраться, а не мне), литература и все прочее. Перевела с десяток сонетов. Добрые люди посоветовали их публично опробовать, не напечатать, конечно, этого и «добрые люди» посоветовать не могли. Устроили мне несколько выступлений, как у нас говорили — престижных. Ну, почитала, ну — послушали, и — разошлись. Друзья меня, естественно, восхваляли, об ассоциативном мышлении и потоке сознания говорили, будто это я придумала, а не Рильке. Но, думаю, что от Рильке там немного осталось — так что они были правы. Потом, и это естественно в моем положении, наступила полоса непонимания и отвержения. «Ничего, — похлопывали меня по плечу начальники (фигурально, разумеется), — что делать, еще
Она прервалась и, как бы только сейчас увидев меня, спросила:
— Тебе сколько лет?
— Двадцать четыре.
— Двадцать четыре, — повторила она, глядя поверх моей головы. — Двадцать четыре. А мне тогда было тридцать восемь… нет, тридцать девять. Да, точно — тридцать девять. Наступил этот год, и все порушилось: мое глупое житье и деятельность моего мужа. И жизнь… его. Он не старый был еще — пятьдесят пять. Вдруг у него на работе все сорвалось и — его отставили. Знаешь, я не очень в этом разобралась. Он говорил, что не виноват, что интриги… и прочее. Но, кажется, не совсем так. Ну… не знаю. Понимаешь, он для меня — как бы это лучше сказать — он был для меня как бы родной-посторонний. Я была с ним и не знала его. Я сейчас думаю, что кроме его вечной занятости и моей «творческой» жизни, это потому еще, что у нас не было детей. Многое познается через ребенка. Через него и переливается: от мужа к жене и обратно. Пока нет ребенка, то супруги могут быть, к примеру, большие любящие близкие, но — не кровные. А когда ребенок, то — кровные. Будь у нас ребенок, я бы об этом не думала, все было бы само собой. Но я знаю теперь — это так. А без ребенка… Что без ребенка?! — я знала, что муж мой честен, что всего себя отдает работе, что человек государственного мышления, семьянин хороший, неприхотлив, скромен. Короче, как в анкетах, только подробнее, интимнее, что ли. А здесь вдруг такое: вопрос стоял даже об исключении из партии. Но до этого не дошло. Он даже и оправдался как будто, но, как говорится, — поезд ушел. А самое-то главное, что я ему в этом всем поддержкой не смогла быть. Как бы это лучше тебе… Понимаешь, для деятельности у меня не хватало жизни, обстоятельств (здесь обстоятельства тоже очень важны), а для женственности — ума. Я не оговорилась — именно ума и не хватало. Не верю, когда говорят, что это природное, чувственное. Конечно, природное, но только как и все в человеке. А чтобы это природное в себе понять, нужно постоянно стремиться к этому, цель такую иметь, если хочешь. А чтобы применить — нужен ум. Быть женственной ведь тоже себя нужно приучать. А чтобы был ответ (а без ответа все гаснет), нужно еще и форму найти, чтобы он, супруг, понял и оценил. Конечно, есть женщины, которым это от рождения дается. Но это — как талант. А талант — редкость. Такой характер — редкость. А если ты с таким характером не родилась, а знаешь, что он тебе необходим, то — сделай, чтобы он был, трудись. Ты скажи, тебя слова эти не смущают: трудись, ум, и так далее.
— Нет, я понимаю.
— Вот и хорошо. И так… От этого удара и здоровье мужа покачнулось. Я всегда знала, что здоровье у него хорошее (он никогда не жаловался, да и некогда ему было болеть), а как пришлось по-настоящему узнать — оказалось, что совсем и не хорошее, даже слабое, и куча болезней. Потом у него с сердцем случилось — два раза за короткий срок. И решили мы двинуться в теплые края: ему нужно было климат сменить и от всего случившегося подальше, а мне — куда мне было деться! Вот тогда и началась для меня настоящая жизнь. Пошла я на работу — в первый раз — преподавать в школе язык. Да, забыла, мы тогда сюда переехали и этот домик купили. Квартиру мы тогда уже потеряли, как говорится, по независящим причинам. Ну, это ладно. Сейчас-то я понимаю, что еще тогда, когда переезжали, он не жилец уже был, хотя как будто здесь ему получше стало. Стали жить. Только долго и не прожили, всего два года с небольшим. Как-то раз он меня ночью тихо так позвал. Я к нему. Зажгла свет, смотрю, а у него лицо бледное и на губах как бы налет серый. Я к нему: что с тобой, и прочее. А он смотрит и ничего не отвечает. Только смотрит. А на меня как будто что-то нашло: стою, ничего не предпринимаю и тоже смотрю. Так мы друг на друга смотрели, пока не поняла я, что его уже минут пять как нет. Так и умер, глаз не закрывая.
Она замолчала, потрогала бокал рукой, похлопала сверху по ободку ладонью, сказала:
— Ты чего не наливаешь? Не нравится?
— Не хочется уже.
— А есть хочешь? У меня, правда, обеда нет, но вот, — она встала и все из того же шкафа достала тарелку с песочным пирожным, — съешь, вчера брала. Я сама не особенная мастерица печь, но сладкое люблю. За те два года, что с мужем здесь прожили, я готовить немного научилась, а потом, когда одна осталась, разучилась быстро, — она усмехнулась. — А напитки делаю: в саду ягода, так поневоле.
— А вы работаете, — сказал я, надкусывая пирожное, — там же, в школе?
— Нет, не в школе, — ответила она быстро и отрывисто. — Нигде.
— А-а, — протянул я и положил пирожное на тарелку.
— Что, не вкусное?
— Вкусное.
— Тогда что?
— Так.
— Что так? — нетерпеливо сказала она. — Ну?
— Да ничего, — пожал я плечами. — Так просто спросил.
— Ну, если просто… Может, еще чего хочешь спросить?
Я внимательно на нее посмотрел: смеется или серьезно? Во всяком случае, была очевидна какая-то неловкость. «Вот и разговаривай потом с женщиной, выслушивай», — подумал я, и — здесь опять вошло все: о Марте, и предстоящее завтра сидение за занавеской, и Алексей Михайлович с этим своим загадочным бывшим другом и с этой женщиной из письма… И вообще: какая-то нелепость этих последних дней ощутилась явно. И нелепость моего сидения здесь, и этого разговора — ненужного, лишнего, а в свете последних событий так и совсем излишнего. «Что они все от меня хотят — все разом, и все навалились. Я, наверное, мягкотелый, не личность, если я им только как слушатель и исполнитель нужен. А они мне нужны? — вот вопрос. Никто из них такого вопроса себе не задает — им некогда, у них дела. Так хоть я задам. Нужен. Нужен. Всем нужен».