Чистая сила

Иманов Михаил Алиевич

— А! Что я говорил! Что я говорил! — всплеснулся Думчев. — Перепрятал, а теперь — «не подходить». Не выйдет. А ну-ка, подходи все! А ну-ка!

Но никто не сдвинулся с места; и сам Думчев тоже, хотя совершал, стоя за своим стулом, призывные движения руками.

— Ну что — довольны? — сказал старику Ванокин и с силой хлопнул тростью по ладони. Мне показалось, что он намеренно хотел сделать себе больно.

— Петр! — тихо сказала Марта. — Что это?

— Что это? — раздраженно обернулся Ванокин. —

Ты хочешь знать — что это? Ты для того сюда и явилась, в это «общество»? В это наше общество любви и согласия.

— И надежды, — вставил Думчев. — Надежду забыли.

— Хорошо, я тебе объясню, — продолжил Ванокин. — Если ты так жаждешь, то я тебе объясню. Вот этот вот человек, — он нервически ткнул несколько раз пальцем в сторону старика, — тот самый, о котором я тебе так много говорил. Тот, за которым я столько гонялся. Это — твой любезный папа. Да-да, и не надо делать лицо — он самый и есть. Можешь подойти и потрогать его руками. Ты подойди, подойди, — он легонько подтолкнул ее в спину. — Подойди и представься. И познакомься. Надо же когда-нибудь познакомиться.

— Петр! — сказала Марта.

— Что, Петр?! Сама хотела, теперь уж иди до конца. Скажи, что ты его дочь, напомни, что твою мать звали Мариной, он по старости лет мог и позабыть. А как познакомитесь, то ты его по-родственному попроси, чтобы он несколько камешков тебе отсчитал, хоть бы и на приданое. Должно же быть у тебя приданое при таком богатом папаше.

— Коробочку просите, Марта Эдуардовна, — не унимался Думчев. — Пусть коробочку покажет.

— Ну, вы… — оборвал его Коробкин, — вам-то что до этого? Вы-то чего суетитесь?

— Вам я отвечать не намерен, — отрезал Думчев.

— А я вот как сейчас за шиворот тряхну, так станешь «намерен», — отпарировал Коробкин.

— Вы бы, молодой человек, — несколько сбавив в тоне, сказал Думчев, — при вашем возрасте могли бы принять во внимание мои седины.

Упоминание о «сединах» при абсолютно лысой голове Думчева прозвучало комично. Даже сам Думчев, кажется, понял свою оплошность и, вытащив платок, обтер им голову. Но Коробкин за «седины» не ухватился, а только усмехнулся презрительно и языком издал звук, как если бы плюнул. Словесная перепалка на этом закончилась, тем более что Марта сказала старику:

— Это правда, что он здесь сказал?

Она подошла к столу и стала у противоположной от старика стороны.

— Я не знаю, что здесь говорят, — после некоторого молчания произнес старик. — Здесь много уже наговорили… и наделали. Вас, по-видимому, ввели в заблуждение относительно… Суммируя все, что здесь происходило, могу заявить, что все это не одно только недоразумение, простите, но намеренный, как я уже сказал, шантаж.

— Подождите, подождите. Что это вы так распушились? «Недоразумение», «шантаж»! —

вступился Ванокин, подходя к Марте. — Ты хотела выяснить? Будем выяснять. Пусть он прямо ответит: жил он с женщиной, которую звали Марина Романевская? Пусть для начала на это ответит, а то: «мы с вами, к сожалению, не родственники».

— Еще неизвестно, к чьему сожалению, — проговорил Думчев.

— Ну так отвечайте: жили ли вы в войну, а точнее, в сорок втором году, с женщиной, которую звали Марина Романевская? — настаивал Ванокин.

— Почему я должен отвечать? — отрывисто произнес старик.

— Ага! Слышала, Марта, он не хочет. Ты понимаешь?

— Вы знали мою мать? — проговорила Марта.

— И не только знал… — начал Ванокин, но Марта его перебила:

— Подожди, Петр, — сказала она и, обратившись к старику, повторила: — Вы знали мою мать? Ее звали Мариной.

Старик коротко взглянул на меня, потрогал рукой грудь, так, словно что-то лежало под рубашкой, а он удостоверялся, что лежащее там цело; потом повел головой в сторону, только скользнув взглядом по Марте, и опустил глаза.

— Да, я не отрицаю, — медленно выговаривая слова, сказал он, — что был знаком с женщиной, носившей это имя.

— И фамилию, — сказал Ванокин.

— Да, если хотите, и фамилию. Но что из этого выходит и о чем это говорит? Я знал в своей жизни много людей, среди них и… женщин.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Ванокин. — Наконец-то признался. Слышишь, Марта, — он тронул ее за плечо, — он знал твою мать. Это он. Он.

— Аплодирую, — прокричал Думчев. — Рукоплещу благородству и смелости. Смелости и благородству.

— Почему этот человек вмешивается? — повернулась Марта к Ванокину.

— От нечего делать, — пожевав губами, ответил Ванокин. — Не обращай внимания.

— И не обращайте внимания, любезная Марта Эдуардовна, — благодушно отозвался Думчев. — Не вмешиваюсь. Поверьте, что в мыслях этого не имел. А только от умиления, от одного только умиления, что присутствовать пришлось при столь знаменательной встрече.

— Вот видишь, — сказал Ванокин, — только от умиления. Так что признаете теперь, что это ваша дочь? — обратился он к старику.

— Мне нечего признавать, — быстро ответил старик.

— То есть как это нечего, когда вы уже признались сами и вот дочь ваша перед вами стоит. Не надо было говорить, что знали Марину Романевскую. Но теперь уже поздно отказываться.

— Как это поздно?! — вскричал старик так, словно все дело было в том, что «поздно». — Я ни от чего и не отказываюсь, хотя мог бы и не говорить — это мое дело, личное, одного меня касающееся.

— Что значит «одного меня»? Не одного. Если хотите знать, то и меня касается, но прежде всего — вот ее.