Чистая сила
Шрифт:
Так восклицал старик, путаясь, повторяясь, и не мог сказать ничего связно. Впрочем, это я ничего не понимал. Зато понимал Ванокин: он, наверное, и лучше Марты все понимал.
— Это вы о Марине Романевской? Это она не могла ничего «другого» сказать? — проговорил он довольно спокойно, но с твердостью в голосе. — Нет, очень вы ошибаетесь: не только «другое», но и много «другого» она могла про вас рассказать. Вы тогда ловко от нее отказались, конечно, ради высших целей. Вы ведь все делаете ради высших целей.
— Да, ради целей! — воскликнул старик.
— Я и не отрицаю, что у вас везде высшие цели. И
— Это мое дело.
— Конечно, сейчас можно все говорить, все, что захочется, потому что страдания, как и жизнь — проходят. И Марта… Не бойтесь, она не ваша дочь, хотя в ней и течет ваша кровь. Но по справедливости — то есть я хочу сказать, что по высшей справедливости — она не ваша дочь. Вы сделали ее мать несчастной. Да что там — несчастной, вы всю ее жизнь, может быть, перечеркнули. А ради чего?! Чтобы ваша коробочка у вас под рукой всегда в целости находилась. Кстати, вы давно в нее не заглядывали? Так загляните, я уверен, что там уже ничего нет. Ничего там быть не может — одна труха от ваших камешков осталась. Да, одна труха, и иначе быть не должно. Мыши их изгрызли. Мыши. При вас всегда должны заводиться мыши.
— Да, да — благородный старик, — подал голос до того молчавший Думчев, и видимо, измаявшийся молчанием, — неплохо бы проверить. Все это про мышей, одна аллегория, я понимаю. Но вы проверьте, проверьте: может быть, здесь просто зубы заговаривают, а камушки-то, того, утащили — тю-тю.
— Ничего не получите! — закричал старик задыхаясь, лицо его побледнело, а широко раскрытые глаза смотрели перед собой, но вряд ли уже могли что-либо различать.
— А мы только полюбопытствуем, только полюбопытствуем, — скороговорочно произнес Думчев, и, комически сгибая ноги, просеменил к изголовью кровати, и нагнулся в том самом месте, где старик, по-видимому, прятал коробочку. — Мы только удостоверимся, только удостоверимся, — слышался из-за кровати его голос, чуть сдавленный, вследствие принятого неудобного положения тела.
Старик как-то не сразу заметил этот маневр, потому что все смотрел перед собой и уже не кричал, но почти шептал: «Не получите… ничего… не получите…» И тут он понял. Он резко обернулся и две или три секунды неподвижно смотрел на спинку, а потом, как-то отчаянно, но слабо вскрикнув, сделал движение, как бы желая перескочить кроватную спинку или же выдернуть находившегося за ней человека, но… силы его уже окончательно были исчерпаны: вытянув вперед руку, он буквально рухнул на подушки в изголовье. Он упал лицом вниз и остался лежать неподвижно, и рука его упала на спинку, а кисть, согнувшись, висела над тем местом, где должен был находиться Думчев.
Все: и маневр Думчева, и крик и падение старика — все произошло так внезапно и скоро, что мы, замерев, только наблюдали.
Первой опомнилась Марта; она бросилась к старику. В тот момент, когда она попыталась перевернуть старика на спину, Ванокин крикнул страшным голосом:
— Не трожь!
Марта вздрогнула всем телом, но не обернулась на крик. Из-за кровати же показалось испуганное лицо Думчева, он часто моргал глазами.
— Не трожь! — опять прокричал Ванокин, и только
Марта успела уже повернуть его на бок и, быстро перебирая плохо слушающимися пальцами, развязывала узел галстука. Старик дышал совсем незаметно; я приложил ухо к его груди: стук сердца показался мне не только ровным, но и сильным; я посмотрел на его лицо — веки его вздрагивали. Я не знал: могут или нет вздрагивать веки у человека в беспамятстве, и не стал думать, а помог Марте стащить пиджак и уложить старика на высоко поднятые подушки; Коробкин подошел сзади и укрыл ноги лежавшего.
И здесь… Поправляя изголовье, я подсунул руку под нижнюю подушку, и… рука моя наткнулась на твердое и самопроизвольно ощупала предмет: это была коробочка. Секунды две я только решал (вернее, находился в нерешительности), а потом стал проталкивать коробочку еще дальше, еще глубже под подушку. И в этот момент старик, не двигаясь и не открывая глаз, незаметно для окружающих, с силой прижал плечом то место, где находилась моя рука. Я выпустил коробочку и с трудом вытянул руку.
Я, Марта и Коробкин были заняты стариком. Я думал, что, остановленный криком Ванокина, Думчев отошел уже и прекратил… И хотя какая-то возня происходила за кроватью, я не оборачивался. Обернулся же я только тогда, когда сдавленный голос Думчева произнес: «А-а, пусти!» И вслед за этим, совсем рядом, дрожаще проговорил Ванокин:
— Ах ты червяк полосатый!
После этой фразы Думчев, не добавляя уже никаких слов, просто прокричал, и довольно пронзительно: «А-а-а…»
Ванокин стоял в пространстве меж спинкой кровати и столом, а Думчев был где-то внизу, под ним, его лысина то показывалась из-за стола, то исчезала; таковые странные движения происходили от того, что Ванокин крепко, двумя руками, держал Думчева за ворот рубашки и остервенело дергал то в одну, то в другую стороны. Нас разделял стол, и стол мешал нам сразу достичь возившихся; я что-то невнятно выкрикнул, Коробкин, как эхо, повторил мой выкрик. Мы с ним уже двинулись огибать стол, как новый голос, скорее строго, чем с угрозой, произнес:
— Прекратите немедленно!
Мы разом обернулись. И я увидел Ирину Аркадьевну Мозолевскую (хочется добавить — собственной персоной, потому что она не просто стояла, но монументально высилась в дверях). На ней было платье в крупный горошек, закрытые не по-летнему туфли, на полусогнутой руке — сумка (что-то среднее между личной женской сумочкой и кошелкой); взгляд ее, на нас устремленный, был строг и решителен. Сказать, что я не ожидал ее тут увидеть, да еще в такую минуту, значило бы ничего не сказать. Я же не мог вспомнить, что сам ей все рассказал и дал адрес.
Воспользовавшись общим замешательством, Думчев резко подался в сторону, пытаясь освободиться. Но это ему удалось только в начальное мгновение, потому что Ванокин, быстро придя в себя и ощутив в пальцах пустоту, ловко опять ухватил противника за ворот и для надежности прижал его коленом.
Ирина Аркадьевна протянула вперед руку с висевшей у локтя сумочкой и, не сдвигаясь с места (казалось, что она не просто так твердо стояла, но была прикреплена каким-то образом подошвами к полу), сказала, поводя пальцем в стороны: