Чистая сила

Иманов Михаил Алиевич

— Я не хотел, — успел вставить я, но она меня не слушала.

— Ты думаешь, я боюсь! Ты думаешь, я его боюсь! Все вы так думаете! А я не боюсь. Слышите, я никого не боюсь. Я просто устала бояться. Да, да, я устала. И нечего на меня смотреть.

— Успокойтесь, прошу вас, — проговорил я, и, кажется, в голосе моем был испуг, потому что она воскликнула:

— А! Испугались! Теперь испугались. Сами теперь боитесь. А я не боюсь. Мне все равно. А он не хуже, чем другие. И он не хуже философствует, чем другие. Только ничего нет за словами. И за вашими словами ничего нет. Вы говорите «успокойся», а зачем вы это говорите, чтобы я успокоилась? Чтобы мне спокойно было? Нет! Нет и нет! Это

чтобы вам спокойно было. Вот зачем. Люди выбегут, он услышит — вот зачем ваше «успокойтесь»! И вы с добром своим не лезьте, никому оно не нужно — одни только слова. Что вы сами-то сделали хорошего? А? Словами все могут. Это: человеку есть нечего, а ему вместо хлеба ученый совет дают, как добрым быть и на чужое не зариться. «На чужой каравай…» — так, что ли? Вы на жизнь вокруг посмотрите. Глаза пошире раскройте и посмотрите. А то вы все в щелку глядите. Сидите себе в углу и через щелку посматриваете. Увидели, что человеку больно, высунулись и кричите: «У вас голова болит, таблетку примите на ночь». А у человека не голова болит, его, может быть, змея укусила, и он, может, до «вашей» ночи и не доживет. Но вам-то в щелку только лицо видно. Да что говорить — опять слова одни!

В это время у забора показался Ванокин. Я сразу заметил его. (Вольно или невольно, но пока Марта говорила, я смотрел не на нее, а за спину, туда, откуда она пришла.) Ванокин не пошел к нам, а некоторое время глядел в нашу сторону, как и Марта тогда, приставив ладонь ко лбу. Потом он позвал: «Марта!» Я понял, что он позвал и что он сказал «Марта», но звука его голоса я не услышал. Тогда он позвал громче, и мне показалось, что волна звука, сгустившись каким-то образом, тяжко толкнулась в нас.

— Марта! — вдруг громко сказала Марта, приблизив лицо ко мне, и добавила шепотом: — Марта очень нужна. Для спокойствия человеческого обязательно нужна Марта.

Она быстро, как и тогда, когда приблизила, отвела лицо назад, секунду стояла как бы замерев, потом круто повернулась, как-то намеренно-беззаботно помахала Ванокину, повертев кистью руки над головой, и легко, чуть прыгающей походкой, пошла по дорожке.

Я ждал и думал, что сейчас что-то должно еще случиться на моих глазах. Но ничего на моих глазах не случилось, потому что Ванокин и не стал ждать, пока она подойдет, а зашел в глубину двора. Впрочем, нет, все-таки на моих глазах… она, поравнявшись с домом, вдруг обернулась и так же, как и Ванокину, помахала мне, повертев над головой кистью.

Она уже скрылась, а я все стоял и смотрел на то место, где только что была она, пока не услышал за спиной осторожное покашливание Коробкина.

— Ты что, простудился? — повернувшись к нему, с каким-то даже веселым задором сказал я.

Он смотрел на меня с удивлением. Я подошел к нему, хлопнул по плечу:

— Знаешь, небезызвестный тебе человек в шляпе, я думаю, произнес бы сейчас что-то вроде: «Не рыдай так безумно над ним…» А?

Но Коробкин только машинально кивнул головой и слабо улыбнулся.

3

С Коробкиным мы расстались сразу, как только обогнули холм. Я сказал, что иду к Ирине Аркадьевне, что там, по-видимому, задержусь и что он сам должен понимать… и так далее. Он сказал, что очень понимает и что ему тоже пора идти, но все-таки на прощание не утерпел спросить: дойду ли я на этот раз и не заблужусь ли? Я сухо ответил, что не заблужусь, и, не продолжая больше бесполезный обмен словами, направился в свою сторону, то есть к Ирине Аркадьевне. Уже подходя к дому, я вспомнил последнюю фразу Коробкина и подумал, что вот дойти-то я дошел, а застану ли на месте — неизвестно. Впрочем, для разрешения этой неизвестности оставалось всего несколько шагов.

Я

постучал, и дверь мне открыли так сразу, словно ждали только моего сигнала. Я говорю сигнала, а не стука, потому что не только выражение лица, но и весь вид показавшейся на пороге Ирины Аркадьевны говорил о некоем только нам двоим доступном знании; в придачу к этому она, запирая за мной дверь (на ключ, чего раньше, как я мог заметить, никогда не делала), она еще и внимательно оглядела видную часть улицы.

— Ну, садись, — сказала она деловито, указывая на стул. — Рассказывай. Как?

Не знаю: то ли ее этот вид, то ли деловитый тон, то ли что другое, но я как-то сразу раздражился и словами ее, и вопросом, и даже движением руки, каким она указала мне стул.

— Что как? — сказал я, сев и принявшись рассматривать свои руки. — Что мне рассказывать? «Как» — это у вас, а не у меня.

— А что это ты такой сердитый? — чуть повышая тон, спросила она.

— А оружие у вас откуда? — спросил я без перехода.

— Пистолет? Перепугала я там всех, — усмехнулась она. — Да откуда же еще — мужнин. Он, я тебе говорила, по оборонному делу работал. А пистолет не настоящий — модель, то есть копия; внутри ничего не раскрывается, вроде болванки.

— Хороша болванка: с нею и ограбить можно по-настоящему.

— Да я ведь не грабила, — она опять улыбнулась.

— А зачем с собой брали?

— А кто его знает, зачем, — она пожала плечами. — Да и поздно уже было, а у нас здесь темень, а я одна, — она лукаво на меня посмотрела. — А может, и знала — зачем. Сам ты мне такие страхи поведал. И потом: хорошо, что взяла, еще неизвестно до чего бы вы человека довести могли своими… Я когда осталась, он почти что не в себе был. И заговаривался. Только уже к утру выправляться стал.

— И что?

— А то: с ним что-то внутри произошло, как будто сломалось. Он равнодушным стал.

— К чему равнодушным?

— А ко всему. Вообще. Говорит: «Вот теперь моя жизнь закончилась, на сколько инерции хватит, еще подышу, да надеюсь, что ненадолго».

— А!

— Не «а», а точно тебе говорю, — внушительно произнесла Ирина Аркадьевна. — Он со мной говорил. Но не в разговоре дело, а видно и так. Он вообще-то не слабый физически, и здоров, и врачу не захотел показываться. «Смерть моя не от нездоровья», — говорит. Как будто уже наступила она. Я его все наблюдала и думаю, что он прав — она уже наступила. Живые так не живут.

— Как «не живут»?

— Не знаю. Не могу объяснить. Но вижу сама. И это его сидение у моря…

— Слышал уже.

— Догадываюсь. Этот твой приятель, когда я старика проводила, в воде сидел, как шпион какой-то.

— Он не шпион.

— А если не шпион, то чего же прятался? Все высматривал и виды всякие делал. Да не важно: не от кого было прятаться. Старик мне говорит: «Я попрощаться хочу». Я ему: «С кем же прощаться?» А он только на меня посмотрел и головой покачал. И сидит, видишь ли, целый день на солнце, камешки в воду бросает. Пока я за едой ходила, он целую кучу набрал; да все такие красивые, маленькие — хоть в перстень вставляй. А он их в море. Повертит в пальцах и — туда же. Я ему говорю ради шутки: «Хоть несколько бы мне подарили». А он на меня так серьезно посмотрел и отвечает: «Их здесь, на берегу, без счета — сами и выберите». А я продолжаю: «Из ваших рук, может быть, особая им ценность». Поверишь, без задней мысли говорила, а получилось как бы с намеком. Он долго не отвечал, все на море смотрел, думала, и забыл уже. А он не забыл и говорит: «Может быть, и ценность, только кому это нужно?» Я больше, правда, ничего такого не говорила: знаешь, всякое слово можно с намеком принять, когда в состоянии особом. А у него таки — особое состояние.