Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)
Шрифт:
– Я поняла, – закивала Маша. – Давайте я вам ухо закапаю.
Маневич положил ей голову на колени, в ушах прохладно шуршало, что-то потрескивало.
– Правда, лучше стало?
– Правда, – согласился Сергей.
Раненный в голову боец снова сорвал повязку. Раны запеклись, его можно было принять за выздоравливающего. Но лицо опухло, стало зеленоватым, а вокруг шеи завернулась твердая на ощупь опухоль.
– В тыл хочет идти… к хирургу, – пожаловалась Маша. – Его уже связывали, а он вырывается.
Маневич подобрал автомат и стал выбираться из блиндажа.
– Вы приходите, Сергей, – крикнула вслед Маша. – Мне тут страшно. Все раненые такие тяжелые.
– У тебя подружка есть, управляйтесь вдвоем.
– Она капитана лечит.
К вечеру артиллерийская стрельба утихла. Немецкие снайперы с высот, пользуясь, что склоны хорошо освещены, вели редкий прицельный огонь. Саша Бызин, не отошедший от непрерывной стрельбы, послал наугад несколько мин. Труба небольшого миномета покрылась нагаром. Позиции, которые он менял, были завалены пустыми корзинами из-под мин.
– Угомонись, – посоветовал ему Борис Ходырев. – Умные башку не подставляют, а дураков своей трубой не защитишь.
Закурили. Пожаловались, что нестерпимо хочется жрать. Ноябрьский предзимний воздух был прозрачен, отчетливо виднелись заводские трубы на окраине Сталинграда. Кое-где лопались орудийные выстрелы небольшого калибра, раздавались очереди дежурных пулеметов. Уставшая за день армия отдыхала.
– Скоро морозы как следует ударят, – сказал Бызин. – У нас в Ульяновске снег выпал.
– Седьмое ноября скоро, – в тон ему ответил Ходырев. – Готовят, наверное, подарок фрицам.
– А мы в качестве легкой закуски. Вчера четыреста душ было, а сегодня, дай бог, полтораста.
В сумерках, наконец, принесли харчи, водку, махорку. Явилось отделение саперов во главе со
Ходыреву, Бызину вместе с их отделениями объявили сухой закон. Предстояло ночью дежурить и прикрывать саперов.
– Завтра по двести граммов налью, – обещал Надым, сам пропустивший поллитра, не меньше. – Кашу ешьте и водичкой с сахаром запивайте.
В командирской землянке собрались Елхов, Воронков, Маневич и Надым. На правах бывшего старшины затесался Прокофий Глухов. Бывший всесильный старшина, когда-то самый богатый человек в роте, сидел в уголке и аккуратно щипал лучину для печки. Хозяйственные фрицы приготовили заранее ящики с прессованным углем. Кубики размером с кусок хозяйственного мыла легко разжигались и давали ровное пламя.
Сегодня решили устроить нечто вроде торжественного ужина по случаю успеха и выполнения приказа. Санитарка Тоня, которая пошустрее, накрывала на стол и негромко напевала.
– Весело, что ли, Антонина? – непонятно усмехнулся Елхов.
Санитарки, действительно, испытывали облегчение. Двое тяжелых раненных умерли, двоих эвакуировали с наступлением темноты. В небольшом блиндаже санчасти было пусто, лишь пахло гарью. Раньше утра новые пациенты не предвиделись, и поэтому девушки решили временно забыть о войне.
Пламя в печке плясало на морщинистом, словно покрытом многочисленными шрамами хорошо выбритом лице Степана Елхова. Тоня невольно засмотрелась на мужественного капитана и вздохнула. Глухов наладил керосиновую лампу, бензин, смешанный с солью, трещал, выплескивая огоньки, но в блиндаже стало сразу уютнее. Тоня осмотрела стол, где нарезанная селедка соседствовала с открытой банкой сгущенки, а сливочное масло из офицерского пайка лежало мятым комком. Аккуратный Глухов хотел сделать замечание, но промолчал.
Он находился здесь лишь по молчаливому согласию Надыма. Старый уголовник, много чего переживший, умел сочувствовать обиженным людям. Пришла медсестра Маша, розовая, то ли с легкого морозца, то ли от того, что была совсем юная.
– Ты вот что, Прокофий, – кашлянул Елхов. – Буди саперов, пусть начинают минировать. Борька Ходырев и Сашка Бызин дежурят сегодня за нас, ты им поможешь. Ну, а мы слегка расслабимся, не возражаешь, Прокофий Юрьевич!
– Никак нет, – вытянул руки по швам бывший старшина, все еще ожидая, что его вернут и посадят за праздничный стол.
Не дождался и неуклюже полез в ночь, где уже заметно похолодало. В голове бродила обида. Пока всех кормил-поил, хорошим был, а вляпался в неприятность – проваливай к чертовой бабушке. В глубине души Глухов понимал, поступили с ним по-божески, могли еще разок накрутить штрафной срок, а два раза в штрафных атаках уцелеть невозможно. Лежал бы сейчас в яме, которую закопать толком не могут. Надым отлил ему водки, и Глухов с удовольствием сделал большой глоток. Жизнь не потеряна, нечего кваситься.
Воронков, подтянутый, сменивший прожженные штаны на новые, сидел в блестящей портупее, с медалью «За отвагу» на груди. Из остальных боевую награду, орден Красной Звезды, имел лишь Елхов. Под треск взорвавшейся вдали мины налили водки и выпили. Санитарке Маше не нравилось соседство старшего политрука. Он словно обволакивал, подчинял ее. Вложил в пальцы кружку с водкой, протянул еду, вкус которой она совершенно не почувствовала, а спустя короткое время снова наполнил кружку.
Повод имелся. За удачно проведенный бой Елхова наградили орденом Красного Знамени. Обещали награды и Воронкову, Маневичу, ну, и взводным. Маша осилила лишь половину водки, жадно запила водой. Костя-ординарец двинул по столу ближе к Маше закопченную сковороду с пшенной кашей и тушенкой.
– Кушайте, Маша, – собрал всю свою деликатность заводской оголец Костя. – Отец, бывало, нахлебается лишка, так он горячей кашей закусывал. За обе щеки наворачивал, а потому трезвел быстро.
Костя вежливо вытер и без того чистую ложку о рукав и подал санитарке. Маша ему нравилась, да и возрастом она была старше его на год, не больше. Маша казалась красивой и недосягаемой. От трогательных неразделенных чувств Костя снова вздохнул и напомнил:
– Кашу на смальце жарил и три луковицы очистил. Лук, он полезный.
Воронков пытался рассказать анекдот, но у Маши звенело в ушах от выпитой водки, юмор не доходил. Кубышка Тоня слушала Елхова и чувствовала, как громко колотится в груди. Надым подсмеивался над любовными парами, предложил перекур, чтобы девушки пришли в себя. Видя, что Воронков упорно не отстает от Маши, нахально перебил его:
– Тут вас письмо от жены дожидается.
По неписаным законам мужской солидарности такие вещи недопустимы, но Елхов засмеялся первым, подхватила смех Тоня и погрозила Воронкову ложкой, с которой слизывала сгущенку. С усилием усмехнулся и Воронков.
– Эко ты меня поддел, Афанасий! И сказать нечего. Отбивают у политрука красивую соседку – все средства хороши.
Он приобнял Машу за плечо, давая понять, что прозвучала всего лишь шутка, а единственный настоящий кавалер для девушки – это он, старший политрук отдельной роты. Остроумный, грамотный, умеющий развеселить девушку, как никто другой. Маша съежилась, Костя Гордеев шумно засопел у печки, а бледный, с отросшими пепельными волосами Маневич хрипло засмеялся:
– Хватит тискать девчонку, ну, ей-богу, противно. Она не знает куда от тебя деться.
Маша отодвинулась ближе к Надыму. Чтобы прервать неловкую паузу, Афанасий рассказал неприличный анекдот, громко посмеялся и незаметно поменялся местами, таким образом, чтобы Маша оказалась между ним и Сергеем Маневичем. Разговор пошел веселее, Тоня строила глазки Елхову и называла его Степа. Надым рассказывал историю о судьях и прокурорах, ругал тех и других, затем предложил выпить за дважды орденоносца, товарища Елхова Степана Матвеевича.
– Из всех командиров и начальников вас больше всех уважаю, – от души объяснял Надым. – Скажем, в нормальной зоне вы бы держали шишку и смотрели за порядком не хуже бывалого пахана… Справедливость, она везде ценится, и товарищ наш Сталин верно оказал доверие оступившимся людям.
Он запутался в слишком сложном предложении и закончил просто:
– За товарища Сталина! За товарища Елхова. Ура!
Маша больше не пила водку, а отхлебывала крепкий чай, который ей принес Костя Гордеев. Теперь он ревновал девушку к Сергею Маневичу. Хорошо знакомый с ротными делами, он знал, что Маневич тоже женат, но история у лейтенанта непонятная, то ли живут с женой, то ли нет, во всяком случае писем давно нет.
– Высокий тост поднимаете, товарищ Надым, – негромко обронил Воронков.
Политрук умел крепко выпить, но держал себя в руках. Сейчас он говорил очень спокойно, но без труда угадывалось, он готовится воткнуть шпильку штрафнику Надыму, которого незаслуженно возвысили, посадили за один стол с командирами, а он несет что-то несусветное, не подобающее по рангу. Ссора из-за молодой санитарки Маши грозила перерасти во что-то большее. Вдалеке простучала пулеметная очередь, и Елхов мгновенно воспользовался поводом:
– Воронков, Маневич – немедленно проверить.
– Есть, – преувеличенно четко козырнули оба.
– Маневич, обойдете посты и доложите о результатах. Старший политрук Воронков, оставайтесь с саперами до конца минирования.
При этих словах Надым и Маша переглянулись. Сначала ухмыльнулся новый старшина, следом неуверенно заулыбалась санитарка. Немногословный лейтенант ей нравился и скоро снова вернется в блиндаж.
– А Елхов-то, молодец, – шепнула ей на ухо Тоня. – Ловко он отшил политрука. Я слышала, кадр еще тот. К каждой юбке липнет. А Серега Маневич не такой, смотри не упускай.
– Все они такие, – неопределенно заметила Маша, но возвращения Сергея ждала с нетерпением.
Под ногами снова позвякивал лед. Подмораживало быстро. Ракеты взлетали справа и слева, тени скользили по черной земле, которая со дня на день ждала снега. То, что немцы предприняли за день всего одну вялую атаку, говорило об истощении сил. Наступление шло почти без перерыва с июня, два месяца не стихали бои в Сталинграде. По сведениям разведки, оборону на южном фронте города занимали второстепенные тыловые части, проходящие формировку, румынские батальоны, татарская конница, спешенная и сильная в ночном бою.
Посты не дремали. Непонятно, насколько реальным был приказ Елхова расстреливать на месте любого заснувшего на посту, но люди воспринимали его буквально. Безудержная атака в лоб, унесшая жизни двух третей личного состава роты, осталась позади, надо еще немного потерпеть, скоро всех отведут в тыл и вернут в свои подразделения.
Дежурные пулеметчики, и с нашей и с немецкой сторон, обменивались короткими очередями. Не потому, что жалели патронов, просто слишком длинная очередь давала возможность прицелиться снайперу и пустить пулю прямо во вспышку. Маневичу предстояло идти на крайний правый фланг, где располагался взвод Феди Колчина.
Получилось
Постояли, послушали вместе. Гряда высот темнела на фоне западного края горизонта, нагромождения холмов, откуда изредка доносились негромкие голоса. Спокойно, без надрыва перекликались часовые, шли какие-то земляные работы. Вдруг завыло, зазвенело. Странный пронзительный звук не затихал, но взвод Колчина не реагировал.
– Дрова бензопилой пилят, – объяснил маленький лейтенант. – Там в балках лес, а мы ивняк ломаем да бурьян в печки пихаем.
– А что, угольных брикетов не осталось?
– Бережем на праздник. Послезавтра Октябрьская годовщина. Хорошо бы водкой запастись, хотя фрицы спокойно поспать не дадут.
– За Волгой все леса техникой и людьми забиты, – делился новостями Маневич. – Могут ударить по фрицам в канун праздника.
– Дороги непроезжие, – возразил Колчин. – А тебе чего в блиндаже не сидится? Там у вас бабенки появились, небось передрались из-за них.
– Тебя вот проверю, гляну, что и как, и назад двину. Веселиться.
Мало кто видел, чтобы Маневич веселился. Улыбался, и то редко, когда обсуждал что-то с дружком Ходыревым.
– Чего Борьку в компанию не взяли? – ревниво спросил Колчин. – По рангу к вашей компании не подходит?
– Пусть за постами следит. Сержантов ни черта не осталось.
– У меня всего один, Луговой Максим. Бери боже, что нам негоже. Ходит, усы топорщит, отвернешься, уже прикорнул.
– А ну, где он там?
Вдвоем сделали внушение Луговому. Видать по всему, он хорошо употребил водки, его тянуло на сон.
– Макся, иди умойся, – посоветовал Маневич.
– Воды нет.
– В луже башку сполосни. Заснешь, ей-богу, пристрелю.
– Брось, Серега. Что я, не понимаю? Ротой все же командовал. Мне штрафного сроку всего три дня осталось, и снова в свой батальон.
Выглядел бывший капитан воинственно. Короткий полушубок был перепоясан трофейной портупеей, на поясе висел «парабеллум», автомат торчал из-под мышки. Деревянные рукоятки гранат выглядывали из-за широких голенищ трофейных сапог.
– Сапоги теплые, меховые, – похвалился Луговой. – И гранаты удобно носить.
– Отобьешься, в случае чего. Боевого опыта в достатке имеешь.
– Да уж пороху понюхал, – не уловил подковырки Луговой.
Попрощались, в общем, тепло. Впереди праздник, большинство штрафников амнистируют. Заканчивается слякотная осень, ударит свежий морозец, а с ним перемены к лучшему.
Маневич обошел посты, немного поговорил с Ходыревым и вернулся в блиндаж. Костя кипятил чай и слушал, как Надым поет непонятную песню:Я знаю тайну и без гаданья,
Решетки толстые мне суждены.
Опять по пятницам пойдут свиданья.
И слезы горькие родной жены.
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка…
– Слышь, Афоня, хватит выть, – перебил старшину Елхов.
А Маша улыбалась Сергею Маневичу и не знала, чтобы такое сказать теплое и ласковое. Вместо этого она предложила:
– Давайте, Сережа, я вам чаю горячего с молоком налью.
– С удовольствием, – ответил воспитанный Маневич.
Санитарка Тоня сходила узнать, имеются ли раненые, и, вернувшись, нырнула под бок Елхову. Капитан слегка пошевелил ее кудри и, делано зевнув, объявил:
– Ну, мы в другой половине устроимся. Устал я что-то. А вы тут сами разбирайтесь.
Надым тоже ушел. Костя Гордеев без нужды копошился возле печки и ревниво следил за Маневичем и Машей. Он не хотел оставлять их вдвоем. Чтобы не заснуть, Костя в очередной раз вышел на улицу, зевнул и долго смотрел на яркие ноябрьские звезды. Ночь была тихой, если не считать стрельбы на окраине города и редких осветительных ракет.
Когда он вернулся, Сергей Маневич и Маша целовались. Мгновенно отпрянули друг от друга и сделали вид, что скучают. «Ну-ну, – злорадно размышлял Костя. – Развели любовь, а кругом война. Невтерпеж им…»
Тихо и безмятежно мерцали звезды. Одна из многих ночей войны. Уже дважды сменились посты, слегка вздремнул и снова проснулся Борис Ходырев. Зябли ноги, и он решил пройтись. В прифронтовой зоне не кричат петухи. Их, в основном, съели, а кто поумнее, спрятались. Темнота осталась такой же вязкой, но звезды на восточной части неба вроде бы потускнели. Борис поглядел на часы, светящиеся стрелки замерли где-то возле шести. Скоро и правда рассвет. Его внимание привлек негромкий шорох, там, где особняком располагался взвод Федора Колчина.
Пойти глянуть? Пожалуй… Он толкнул Сечку, умудрившегося задремать стоя у пулемета, и зашагал вдоль траншеи. Воронкова, спавшего в блиндаже, он трогать не стал. Причин для беспокойства пока не было.Глава 8 Гибель четвертого взвода
Максим Луговой тоже услышал непонятный звук, привстал и вгляделся в темноту. Очередная ракета взвилась в ста метрах справа, описала положенный путь и погасла у земли. В такие секунды темнота сгущается сильнее всего, сетчатка глаза плохо улавливает движение или отражение света. Но бывший капитан разглядел две тени в десяти шагах от себя. Они застыли, их можно было принять за что угодно: обрубок небольшого тополя, сбитого вчера снарядом, причудливую вязь слабого лунного света, пучок камыша. Даже выброшенный светлый песок из воронки мог нарисоваться в виде человеческого силуэта.
Лугового пробила дрожь, он замер, а один из силуэтов качнулся. Завтра наступит конец бесконечно долгого месячного срока пребывания в штрафной роте, а может, его освободят и сегодня. Он честно сходил в атаку, побывал под пулями, заработал сержантское звание и полностью искупил вину за нелепую пропажу двадцати танков.
За месяцы войны лейтенант, а затем капитан Луговой выработал в себе привычку сразу уходить прочь от чего-либо подозрительного, которое может грозить именно его жизни. Весной, на Северском Донце, он вот так же услышал слабый плеск в тумане и вовремя отошел от берега, не поднимая шума. Это оказался крупный лодочный десант, и те, кто попытался ему помешать, так и остались лежать в песчаной земле далекой южной речки.
И под Котельниковом он раньше других услышал треск вражеских моторов, охватывающих город в кольцо. Сумел уйти, бросив ненужные железяки, разобранные танки, а ремонтная рота просто сгинула, вряд ли кто остался в живых. Вал наступления на Сталинград катился с таким напором, что давили всех подряд, не разбираясь. За это время Луговой угодил в штрафную роту и почти отбыл наказание. Зачем рисковать в последний день, когда капитанское звание ему, считай, вернули? И по рангу он числится теперь не ниже дутого полководца Елхова и его помощников.
Максим уходил от подозрительных теней, как ему казалось, машинально. Кроме того, есть дежурный пулеметчик, там дальше находится еще часовой, они бы разглядели опасность. Кроме того, существует коротышка Федя Колчин с его наполеоновскими замашками, который обязан не спать и видеть все наперед. Коротышка – всего лишь командир зачуханного штрафного взвода, а строит из себя комбата. Удел невысоких умом и ростом людей.
Луговой шагал, все больше отдаляясь от людей, с которыми он находился весь последний месяц, воевал, ел из одного котелка, спал, накрывшись одной шинелью. Это были пустые понятия, красивые фразы, ничего общего не имеющие с такой великой ценностью, как его жизнь. Надо уходить как можно быстрее от опасного места, пусть расхлебывают те, кому положено. Почему именно он, один из тридцати человек, должен разбираться, что к чему? Да и нет там ничего, кроме обломков и теней.
Он сумел обмануть себя не больше чем на минуту. Тишину прорезала короткая захлебывающаяся очередь «дегтярева». Затем послышался топот, скрипнула дверь блиндажа, кого-то окликнули, и вдруг рванула граната. Вспышка осветила траншею и прикорнувшего часового, который мгновенно вскочил.
– Что там, товарищ сержант? – спросил он и, ворочая длинной винтовкой, едва не воткнул штык в лицо Луговому.
– Осторожнее, – только и нашел что ответить Максим.
– Надо бежать! Немцы, кажись, наступают, – тянул свой несуразный штык часовой.
Это был парень, осужденный за уклонение от призыва. Кажется, загулял, пропьянствовал и, еще больше испугавшись, прятался в дальних хуторах. Сейчас дезертир, очухавшись со сна, рвался в бой. А бой, кажется, разгорался. Стучали автоматные очереди, одиночные выстрелы, рванула еще одна граната.
Возле блиндажа творилось следующее. Младший лейтенант Федя Колчин, как чувствуя опасность, вышел наружу. Вообще-то он выходил часто по причине застуженных почек, накидывая поверх гимнастерки фуфайку. И «наган», однажды спасший ему жизнь, всегда совал в карман. Он разглядел чужую тень сразу, так как сам вышел из темноты, а снаружи было светлее. Федор сразу понял, что это был враг. Но сумел взять себя в руки и, снимая «наган» с предохранителя, зевая, спросил:
– Ну, что там, все тихо?
Зевок получился не со сна, а нервный, выворачивающий челюсти. Следовало задать еще один пустяковый вопрос, выиграть время, поднять тревогу и одновременно спасти себя. Но челюсти свело намертво, оставалось лишь стрелять. Федя нажал на спуск, уже не думая, что это может быть свой заблудившийся боец. Нутром, каким-то неуловимым духом чуял – перед ним чужой.
Угодил точно, с такого расстояния не промахнешься. Шлепок тупоносой пули слился с екающим звуком по натянутой брюшине. Федор мгновенно пригнулся, но спасла его не реакция, а малый рост, пуля сорвала с головы шапку, а навстречу из темноты летела стремительная тень.