Чисто научное убийство
Шрифт:
— Убийцы, — сказал Роман, — чаще всего не достигают цели. К сожалению, Шпринцак не знал о том, что Гольдфарб изменил завещание. Иначе он не стал бы убивать — не было бы мотива.
— Ну-ка, ну-ка, — потребовал я. — Давай подробнее.
— Полгода назад Гольдфарб составил завещание, в котором отказывал племяннику даже в ломаном шекеле. Там есть специальный пункт, по которому Гай не мог бы оспорить волю дяди, если бы пожелал опротестовать завещание. В общем, племяннику не обломилось бы ни при каких обстоятельствах. Но он-то этого не знал. Он не виделся с дядей больше года, после того, как Гольдфарб дал ему от ворот поворот…
— Почему
— Видел бы ты выражение его лица, когда я зачитал соответствующий параграф завещания! Он будто проглотил лягушку. «А я еще считал его порядочным человеком», сказал он. Хорошая реплика, да?
В салон вышла Рина и сказала:
— Если будете пить кофе, Песах, бери растворимый. Это единственный сорт, который у тебя не выкипает. Я иду спать, у меня был тяжелый день.
Тяжелый день был и у комиссара, но он спать не собирался. Напротив, он был настолько доволен завершением предварительного следствия, что терпел и мой кофе, и меня самого, и охотно отвечал на вопросы, задавая их преимущественно сам себе. Кажется, он репетировал свою предстоящую беседу с журналистами.
— Если улики против Шпринцака столь очевидны, — заметил я, выслушав Романа, — то почему он все же настаивает на своей невиновности?
— Дилетант, — отмахнулся Роман. — Они все такие. Когда теряются, у них начисто отшибает способность мыслить логически. Любой профессионал, увидев, какие против него улики, не стал бы отпираться и начал помогать следствию, рассчитывая на снисхождение. А дилетант, да к тому же еще и трус, способен не признавать красное красным, а белое белым. Ему говорят «вот твоя правая рука», и он способен утверждать, что рука не его. Знаю я таких. По-моему, Шпринцак и адвоката своего довел — тот собрался строить защиту на том, что Гай не отвечал за свои поступки, но для этого подзащитный должен хотя бы на этом этапе сотрудничать как с защитой, так и с обвинением. Он должен хотя бы адвоката своего не ставить в трудное положение!
— А если, — спросил я, — Шпринцак говорит правду? И тебе, и адвокату?
— Ты даже растворимый кофе умудрился испортить, — с досадой сказал Роман и поставил на стол чашку, из которой сделал всего один глоток. — Тебе еще раз повторить? Выстрел был сделан из пистолета Шпринцака, следы принадлежат Шпринцаку и никому другому, алиби у него нет, а мотив есть…
— Да, да, — поспешно сказал я. — Но психологически этот человек не способен…
— Песах, ты точно знаешь, на что способен человек, если ему нужны деньги?
— Мне всегда нужны деньги, — заявил я, — но я даже не сумел дать пощечину директору банка, отказавшему мне в ссуде.
— Просто у тебя нет богатого дяди с наследством.
Дяди у меня действительно не было. Я допил свой кофе — он был вполне приличным, особенно если добавить побольше сахара.
— По-моему, — заявил я просто для того, чтобы оставить за собой последнее слово, — по-моему, ты чего-то в этом деле не понял. Ты сделал глоток и заявил, что кофе плохой. Так и здесь. Сделав шаг, ты решил, что добрался до истины.
— Это ты, Песах, чего-то в этом деле не понял. Для того, чтобы понять, что кофе никуда не годится, глотка вполне достаточно. У тебя ведь по сути нет возражений. И у прокурора нет. И даже адвокат, — я это вижу! — считает, что Шпринцак виновен. Кофе я, конечно, допью — из вежливости. Но на дознание больше тебя приглашать не буду. Ты излишне эмоционален, как все историки… Дело достаточно простое,
— Все дела выглядят простыми, когда в них поставлена точка. И просты они только для того, кто эту точку поставил.
— Песах, это уже не история, а философия. На ночь глядя, и после твоего кофе, я не воспринимаю сложных умозаключений. Если ты считаешь, что Шпринцак не был на вилле, не оставил следов на дорожке и не стрелял из пистолета, скажи, кто это все сделал!
— Убийца, — пробормотал я.
— Естественно, — согласился Роман. — Убийца по имени Гай Шпринцак.
Два дня спустя я прочитал в газетах, что Шпринцак, подозреваемый в убийстве известного хирурга Гольдфарба, направлен на психиатрическую экспертизу. Похоже, что адвокат Бреннер разыгрывал стандартную карту, которая могла бы помочь подсудимому избежать пожизненного заключения. Я вспомнил взгляд Гая, брошенный им на меня, и подумал, что эксперты, скорее всего, признают этого человека полностью вменяемым. Но не способным на хладнокровное убийство — я все еще был убежден в этом. Или это было предубеждение — пожалев человека хотя бы на миг, начинаешь верить ему больше, чем он того стоит?..
Я знал, что меня смущало — очевидность. Все в этом деле было ясно и очевидно. Опустившийся племянник, которому нужны деньги. Богатый дядя, у которого эти деньги есть и который племянника знать не желает. Убийство с целью приблизить день получения наследства. И все улики, которые работают на эту версию. Шерлок Холмс и Пуаро поставили бы здесь точку. Но был еще комиссар Мегрэ, для которого важнее фактов была психология преступника.
Короче говоря, мои серые клеточки бунтовали, и, чтобы их успокоить, мне пришлось задать им серьезную работу. История операции «Возмездие», ее тайные и явные пружины, особенно когда след еще свеж и ничто не забыто — вот занятие, способное отвлечь мысли от убийства какого-то скупердяя-миллионера. Я закончил статью, отправил несколько копий по электронной почте своим коллегам из Еврейского университета и университета Бен-Гуриона, но не испытал привычного удовлетворения от проделанной работы. Аргументы, которые я использовал, были стандартны, а выводы очевидны. Пресная работа, каботажное плавание, никакой глубины. Как в деле Шпринцака…
Глава 7
Вопросы, вопросы…
Комиссар Бутлер приходит ко мне на чашку кофе по субботам. Это традиция, не зависящая от убийств и международных скандалов. Не зависящая даже от качества кофе, хотя, по моему убеждению, лучше меня могут готовить этот напиток только в знаменитой «Атари» на иерусалимской улице Бен-Иегуды.
Мы пили по второй чашке и рассуждали о предстоящих выборах. Точнее, рассуждал я, анализируя достоинства Переса и Нетаньягу, а Роман слушал и вставлял «ты неправ» каждый раз, когда я делал глоток, чтобы промочить горло.
— Прагматический политик, — сказал я, — всегда нарушает собственные предвыборные обещания. Хотя бы потому, что обещания пишутся раз в четыре года, а мир меняется ежеминутно. Рабин был прагматиком, Перес — прагматик-идеалист, и помяни мое слово: если Биби победит, его обещания не продержатся и месяца. Потому что он тоже прагматик.
— Ты неправ, — сказал Роман, улучив момент, когда я замолчал, наливая свежую воду в кофейник, — ты неправ так же, как был неправ в деле Гольдфарба.
— Что, — спросил я, — есть новости? Он признался?