Чистое небо
Шрифт:
Мартин присмотрелся — точно, Двенна, дочь Миррен, живет на дальнем конце деревни, у самых полей. Тонкая, как молодое деревце, тихая, миловидная; старше его лет на пять, поэтому Мартин особо не был с ней знаком. Сейчас, бледная от страха и боли, она хваталась за руку солдата, чтобы не упасть.
— Пожалуйста, — умоляла она. — Пожалуйста сэр, я… Неба ради, сэр, отпустите, пожалуйста!
Кто-то попытался заступить венардийцам дорогу, попробовать урезонить их, но тут же покатился в пыль от тычка копейным древком в грудь.
— С дороги! С дороги, кому сказал!
По толпе жителей Вересковиц прокатился гневный ропот. Не слушая вопли
— Так, тихо! Заткнулись все! Отошли назад! — перекрывая шум, рявкнул капитан. — Отошли, мерзавцы!
Ощетинившись копьями, отряд венардийцев сумел заставить людей отступить на несколько шагов, и их командир обратился к солдату, что схватил Двенну:
— Что тут у тебя, Хоб?
— Поймали эту, когда в силках копалась, сэр. — хрипло ответил тот. — Птицу воровала, стало быть.
Девушка, бледная как полотно, заломила руки.
— Я же не для себя! — взмолилась она. — Мать третий день болеет, не ест ничего. хлеб этот проклятый в рот взять не может, сразу все обратно… Я только пару птичек взять хотела, суп ей сварить…
Поселяне снова зашумели, подступили ближе.
— Молчать! — заорал капитан Венделл. — А ну по домам все! Твари неблагодарные! Мы себя не щадили, от вас гоблинов освобождая, а вы тут бузите? Закон нарушаете, на солдат Его Величества руку поднять осмеливаетесь! По домам, я сказал!
— Да при гоблинах и то лучше было!
Мартин хотел произнести эти слова совсем тихо, пробормотать себе под нос, но в груди у него кипело от возмущения и жалости к Двенне, и вышло громче, чем он расчитывал. Слишком громко.
Капитан дернул головой в его сторону:
— Кто это сказал?!
Мартин даже не успел испугаться. Все закрутилось и замельтешило перед глазами, чья-то рука схватила мальчика за плечо, дернула так, что он едва не упал; гневные крики, ругательства, женский плач, чьи-то голоса, кажется, родителей, зовущие его по имени, звуки ударов. Кто-то вцепился ему в руку, дернул так, что чуть не оторвал, потом с такой-же силой его потащили обратно. Мартин попробовал было освободиться, слепо махнул кулаком и зашипел от боли, разбив костяшки о чье-то обтянутое кольчугой пузо. Его ударили в ответ — так сильно, что на мгновение стало совсем темно, если не считать плавающих перед глазами светящихся пятен, в ушах зазвенело, а когда боль отступила и стало немного полегче, Мартин обнаружил себя окруженным солдатами. Его по прежнему держали за плечо, в шею упиралось что-то острое и холодное. Скосив глаза, он увидел совсем рядом всхлипывающую от страха Двенну, у горла которой один из венардийцев держал узкий короткий нож. Двое солдат целились в толпящихся напротив поселян из арбалетов — у одного из них сюрко было разорвано, на лице кровь; второй в потасовке потерял свой шлем.
— Все, все, — заговорил капитан Венделл, на этот раз уже совсем не такой грозно и громко. — Помахали кулаками и будет. На первый раз я вас прощаю, а теперь разойдитесь по домам, пока ребята по-настоящему за вас не взялись.
Снова голос матери; она, захлебывалась слезами, звала его по имени опять и опять. Мартин хотел было отозваться, найти ее взглядом, но головой было не пошевелить — в шею сразу врезалось острие.
— Разойдемся, когда Двенну и пацана отпустите, — ответил кто-то из толпы. — Храбрецы,
— Язык придержи, — огрызнулся венардиец. — Они нарушили закон и подлежат наказанию за браконьерство и крамольные разговоры. Все! Не разойдетесь — хуже будет!
— Вы что ж, убьете их?! — выкрикнула какая-то женщина. — Изверги!
Капитан примирительно поднял руки.
— Да что вы, совсем за нелюдей нас считаете? Все по закону будет. Посидят ночь под замком, утром отвезем их в Данов Холл к шерифу, он пускай с ними и разбирается… и нечего шуметь! — добавил он. — Господин шериф — человек добрый и справедливый, сами знаете. Он зверствовать не станет. Все, а теперь разойдитесь, последний раз по хорошему прошу!
Темницы в Мшанах, конечно, не было. Их втолкнули в какую-то каморку, такую крошечную, что даже растянуться на полу не получилось бы — только сесть, вытянув ноги. Какое-то время Мартин пытался прийти в себя. В голове все еще звенело после удара, которым его угостил один из солдат, а потом, с запозданием, накатил страх. Руки задрожали, грудь сдавило так, что не вздохнуть. Он не боялся, когда хотел выйти вперед и заявить шерифу, что сам, в одиночку пас гоблинское стадо, но тогда и угроза наказания казалась какой-то… не настоящей, что ли. А сейчас все было взаправду. Шериф действительно казался человеком незлым, но кто его знает, что по венардийским законам полагается за эти, как их… какие-то разговоры? Может, его повесят. Может, отрежут язык. Мартин не был уверен, почему, но ему казалось, что за такое должны наказывать посуровей, чем за какую-то несчастную птичку из силка.
Тут он вспомнил, что не один, обернулся к Двенне, и увидел, что та горько плачет, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладонях. Мартин мысленно выругал себя. Нашел время, чтобы раскиснуть и трястись от страха! Вот кому по-настоящему страшно и плохо — она же девчонка, и вообще…
— Эй, — он протянул руку и легонько коснулся ее плеча. — Двенна, ты… не убивайся ты так. Ничего тебе не сделают. Расскажешь шерифу, как все было, он поймет. Ну, может, отругает тебя немного, и все. И домой отпустит. Двенна…
Девушка подняла голову. Даже в темноте каморки Мартин разглядел бледность ее лица и круги под глазами.
— Глупый ты, — сказала она. — Ты что, решил, я из-за себя слезы лью? Да пусть хоть на куски меня режут, мне-то что. А кто за матерью присмотрит, пока меня нет? У нее горячка, три дня уже подняться не может.
— Соседи и присмотрят, — пробормотал в ответ Мартин. — И Кара… она же столько травок всяких знает, найдет, чем ей помочь.
Двенна прерывисто вздохнула.
— Кара сказала, что мать от голода ослабела совсем, поэтому и лихорадка никак не проходит. А хлеб этот проклятый она есть не может. Если… если сама живой вернусь, то ее уже точно не застану. Или горячка ее доканает, или голод…
Девушка снова тихо заплакала, уронив голову.
— Двенна…
— И ты из-за меня пропадешь, — всхлипнула она. — Сидел себе дома и сидел, кто тебя просил нос на улицу совать? Ой, небо, небо.,
Мартин хотел хоть как-то утешить ее, заверить, что все будет хорошо, и не нашел что сказать. Навалилась тоска, горькая и черная, и он изо всех сил зажмурился и сцепил зубы, чтобы самому не заплакать. Ему смертельно захотелось домой, к родителям. Пусть ругают его за эту глупую выходку хоть до завтра, пусть отец по шее съездит, лишь бы снова оказаться дома.