Чистое течение
Шрифт:
2
И вот пришел ко мне доктор Озияш, глава общины, которого я уважал и любил. С другого конца земли вернулся он, чтобы разделить нашу судьбу, — а ведь он уже отошел от дел и мог бы о нас забыть, — чтобы взять на себя наши щекотливые, запутанные и приносящие мало удовлетворения дела. Когда он переступил порог моей комнаты, я задрожал от радости. «Вот и случилось то, чего ты так долго ждал!»
— Знаешь ли ты, какой подходит праздник, Каплан? — сразу же спросил он.
— Да разве можно не знать, реб Озияш?
— Можно! Я знаю людей, которые о нем забыли. Ты их тоже знаешь, это твои друзья.
Я развел руками.
— Не притворяйся, Каплан! Близится судный день,
— А если, к примеру, Попера? — сказал я.
— Я вижу, ты большой шутник! А мне не до шуток! Сколько лет назад был тут с нами Попер? Он-то по крайней мере знал, что и как! Умел и растрогать и высмеять. Ему удавалось не испытывать страха даже на том месте, где он стоял. Он знал свои обязанности, но знал и права — не одними обязанностями мы живы! Испил некогда из хорошего источника. Город, который когда-то здесь был, мог полмира напитать своими соками! Но и он, твой знаменитый Попер, тоже оказался мелкой душонкой. И в нем жил предатель. Родился, жил, встал на ноги в этом городе, а когда увидел, что ждут его трудные дни, — перебрался в богатые общины за море, ибо соблазнили его золотом. Продался под тем предлогом, что нет тут достаточно подготовленных слушателей. Человек, который сорок лет стоял перед торой!
— Остался еще с нами Леви.
— И Леви уже не с нами. Я подозреваю, что и его испортила Сусанна! Мне кажется, что эта Сусанна задалась целью уничтожить общину, принудить ее к молчанию в судный день! Боюсь, Каплан, что это ей удастся! Леви пропал — как в воду канул. Выплывет, наверно, после праздника, а вместе с ним, вот увидишь, всплывут и весьма неприятные для нас вещи. И тебя, говорят, тоже видели под окнами Сусанки. Это правда, Каплан?
— Не знаю, о каких окнах шла речь.
— Ты не знаешь? Ничего не знаешь?.. Получается так, что на судный день община осталась без человека, умеющего выступить достойно и в духе традиции, действующей на этой земле тысячу лет. Верующие жаждут услышать слово божье, а два почтенных старца валяются у ног этой мерзавки Сусанки! В первый раз за последние сто лет люди хотят, чтобы община отметила великий праздник торжественно, со всей возможной пышностью, а над нами нависла угроза того, что в этот день мы будем безгласны… Ты знаешь, что это значит, Каплан? Ответь мне, пожалуйста, только на один вопрос, знаешь ли ты, что это значит?
— Знаю, — сказал я скромно.
— Знаешь!.. Потом они придут ко мне с плачем и жалобой: «Почему он разгневался на нас? Разве не мог остановить свой выбор на ком-либо другом?» — «А ваши старцы? — отвечу я. — А ваши подлые старцы?» — отвечу я им!.. Знаешь ли ты. Каплан, зачем я сегодня утром постучался к тебе?
— Нет, — ответил я.
С самого начала я, понятно, знал, чему обязан такой честью; знал, чего хочет реб Озияш — молодой глава общины, твердый и стойкий, энергично ведущий ее дела, который держится с достоинством, как и приличествует молодому главе общины; я знал, но предпочитал, чтоб он сам мне сказал. Слишком долго я ждал этой минуты!
— Если ты меня не выручишь, Каплан, — сказал он, — я погибну и вы вместе со мной. Мы не можем допустить, чтобы Сусанна оказалась сильнее нас и чтобы община молчала в судный день! Безгласная община в судный день — это смертный приговор нам всем. Ибо мир, Каплан, сейчас снова стал необычайно набожным, отвратительно, невыносимо набожным — за все предыдущие века безбожия! Известно ли тебе об этом? Значит, если в судный день мы окажемся немы, то знаешь ли ты, что скажут о нас? Скажут, что мы не такие, как все. Не будет упрека, который не был бы брошен нам! В данный момент, Каплан, община состоит из одних хамов!. Из года в год положение ухудшается, и у меня нет людей! Нет специалистов! Нет посвященных! И вот я стою здесь перед тобой и обращаюсь к тебе: ты, Каплан, ты в судный день должен читать молитвы.
— В том-то и дело, — сказал я спокойно, переводя взгляд на двор, где росли общинные каштаны, не похожие ни на какие другие каштаны в мире.
— Надеюсь,
Да, это я видел: реб Озияш не ожидал возражений. Да, реб Озияш вообще был слишком самоуверен, и это мне в нем не нравилось. Вообще в ребе Озияше было что-то от держиморды.
— Хотел бы я тебя не подвести, — сказал я тихо, переводя слезящиеся глаза с каштанов на свои молитвенно сложенные, пергаментные ладони. — Хотел бы.
— Ну и что же? Что тебе мешает?
— Хотел бы… да не знаю, все ли тебе известно.
— Все! — воскликнул он и по-отечески положил свои руки на мои. — Абсолютно все! Человек живет ровно столько, чтобы людям было памятно любое из совершенных им свинств.
— Нет, а я не уверен, что все, — возразил я тихо.
Наши взгляды встретились. Меня раздражало то, что он торопился. Он не имел права спешить. Я столько лет ждал этой минуты!
— Я был для тебя, — продолжал я тихо, не повышая голоса, — только благочестивым старцем. Одним из многих. Одним из тех, кого зовут на свадьбы, похороны, на торжества. Одним из тех, которые составляют толпу. Не я был нужен, а мое лицо, мое присутствие. Нужно было количество. Сам я никого не интересовал! Никого не интересовал мой талант, мои способности! Со мной не считались! Меня выплюнули! О том, чтобы допустить меня к торе, не было и речи.
— Но ты ведь знаешь, почему так случилось, — перебил он меня. — Этот старый кабан, Калишер, интриговал против тебя, а у меня не хватило характера, чтобы его одернуть! Признаюсь, твои ближайшие друзья наговаривали мне на тебя. Согласен, что это не оправдание для главы общины, который должен сам видеть…
— Почему, — продолжал я по-прежнему тихо, не обращая внимания на его слова, — почему меня не допускали к торе? Разве я убил человека? Или отрекся от веры? Или от торы? Напротив, тора и вера были мне дороже, чем кому бы то ни было. Несмотря на это, меня мучили. И как еще мучили! За что? Скажи мне: за что?
Глава общины с мольбой смотрел на меня.
— За что меня так долго мучили? — снова спросил я тихим, бархатным голосом. — За что меня так мучили, реб Озияш?
— Чего ты, собственно, хочешь, Каплан?
— За что? Говорили, что нельзя забыть грехов моей молодости. Моих якобы тяжких грехов молодости. Моих постыдных грехов молодости.
— Ты ведь уже знаешь, Каплан, — прервал он меня весело, — что все это были интриги твоих друзей. Ибо в чем там заключалась твоя вина, Каплан? Не так-то уже велики были твои грешки, особенно если их сравнить с чужими грехами. Что такое старые твои грешки по сравнению с масштабом нынешних грехов? Да они просто смехотворны! Даже вспомнить приятно! Весело, честное слово, весело! Ибо что? Ну, имел ты несколько веселых домиков неподалеку от Сольной. Ну и что?
— Вот именно: ну и что? — спросил я твердо.
Я посмотрел на него, он — на меня. Было заметно, что он с трудом сдерживает смех.
— Ну и что, — повторял он, — ну и что, Каплан?
— Вот именно: ну и что, — вторил я. — Но раз это мелочь, то за что же меня мучили столько лет?
— Каплан, — попытался он перебить меня.
— Нет, — продолжал я уже с силой, с возрастающей силой, — нет, ты даже не знаешь, как меня мучили в твоем доме, а я, я… в течение всех этих лет считал, что заслужил это, и молчал. Я буквально поедом себя ел и молчал! О, ты не знаешь, ты ничего не знаешь о том, как я страдал! Как я годами ждал именно этого момента, когда ты постучишься ко мне, когда твоя голова покажется в дверях, когда ты войдешь, посмотришь на меня долгим, глубоким взглядом и от своего собственного имени, а также от имени общины скажешь мне, что была совершена ошибка, что мучили меня несправедливо! Как я ждал этой минуты! Я представлял себе, как это будет выглядеть: ты входишь, протягиваешь руку и ведешь меня вниз. Подводишь к горе. При всех этих скотах. За все их злобные и лживые слова и взгляды.