Чистота

Миллер Эндрю Д.

Самое удачное и чрезвычайно удобное место, откуда хорошо наблюдать за работой в церкви, – это его бывшая комната в доме Моннаров. Он заходит туда в те дни, когда выдается свободное время, становится между кроватью и столом и глядит в окно. Душно. Бог знает, какая жара сейчас в каморке Мари под крышей. С кровати безжизненно свешиваются платья Зигетты, точно водоросли, которые вытащили из реки. Маленькая серебристая моль, та, что оставляет серебряное пятно, если раздавить ее между пальцев, перелетает с места на место, порхая над тканью. Рагу, судя по всему, не забывший былую дружбу, зимние ночи, когда он лежал в ногах у инженера, иногда присоединяется к нему

и устраивается на каком-нибудь платье, взяв в привычку наполовину забираться внутрь, и тогда кот превращается в девушку, а девушка – в кота.

Субботним вечером в конце июля инженер с котом снова в комнате: Рагу тычется носом в муслиновые оборки, Жан-Батист, присев на край стола, задумчиво смотрит на церковь. Приятно видеть, что здание уже поддается. Четверть крыши еще предстоит снести, на следующей неделе надо будет возвести леса с Рю-о-Фэр, и до сих пор еще не выкопан глубокий ров для исследования фундамента, но дело движется с приемлемой скоростью, более чем приемлемой, ибо даже месье Лафосс во время последнего визита не смог полностью скрыть свое одобрение, простоял целую минуту у окна в гостиной и лишь потом, обернувшись, (голосом, не лишенным сомнений) произнес, что министр, пожалуй, будет доволен, что его проект наконец-то осуществляется, как и подобает.

Только бы горняки работали с тем же усердием и дальше! Горняки, Саньяк. Да и он сам, конечно, особенно он сам. Наконец ему удалось найти для Жанны и ее деда подходящее жилье. Четыре приличные, хорошо освещенные комнаты в первом этаже дома на Рю-Обри-Буше, напротив церкви Сен-Жосс, в нескольких минутах ходьбы от рынка. Удобно для будущей матери – для матери, ибо более нет сомнений, что Жанна ждет ребенка. Она явно располнела, груди налились. Стала выглядеть моложе. Юная, застенчивая, витающая в облаках. Нельзя сказать, что несчастная. Она им улыбается, мало говорит, кажется одновременно погубленной и спасенной – такой, наверное, когда-то виделась людям Матерь Божия. И всегда рядом с Жанной, все время ухитряясь очутиться на краю ее тени, бородатый, точно вырезанный из дерева человечек в больших сапогах – Ян Блок…

Лицо инженера расползается в зевоте. Нижней частью ладоней он трет глаза, ощущает постоянный, монотонный приказ своего тела, сердцебиение, отраженное в пульсе – это, это, это, еще это… Открыв глаза, понимает, что смотрит уже не на церковь, а на картинку на стене, гравюру с изображением венецианского моста Риальто, на его единственный высокий пролет – такой, чтобы пропускать корабли, независимо от уровня прилива, на его двадцать четыре узкие лавки со свинцовыми крышами. Картинка до сих пор висит на гвозде, в точности как в тот вечер, когда он впервые переступил порог этого дома, но прошло уже несколько месяцев, с тех пор как он ее разглядывал, с тех пор как задумывался о своих прежних честолюбивых замыслах, символом которых когда-то была эта гравюра. Мосты и дороги? Да, мосты и дороги, пересекающие Францию, соединяющие берега рек, связующие города и деревни, словно жемчужины на нитке, и потом надежный, изумительно изогнутый мост, словно дар, положенный к стенам какого-нибудь сияющего города. И сам Жан-Батист на коне, а за ним – бригады рабочих. Люди, лошади, телеги, камни. Тучи пыли. Теперь он сможет его построить. Это вполне реально. Он не сомневается в себе, ему больше не надо, нервно напрягая волю, собирать себя по частям, чтобы вдруг в один прекрасный день не исчезнуть. Но не изменились ли его честолюбивые устремления? Не стали ли они, к примеру, менее честолюбивы? А если да, то что же пришло им на смену? Похоже, ничего героического. Ничего, чем можно похвастаться. Желание начать все сначала, только на этот раз более честно. Проверять каждую мысль в свете обретенного опыта. Стоять как

можно тверже в фантастической грязи мира, жить среди нерешительности, хаоса, красоты. По возможности жить смело. Смелость ему понадобится, в этом нет сомнения. Мужество, чтобы действовать. И мужество, чтобы отказаться.

Кот безмятежно наблюдает за ним с кровати из глубины собственной тайной сути. Инженер усмехается.

– Думаешь, приятель, им удастся снова затащить меня на ферму?

Потом его взгляд опять обращается к окну, к церкви, где через разбитую крышу валят клубы черного дыма. Дым поднимается, затем опускается, окутывает леса, уходит вниз до кладбищенской стены, опять поднимается, кружит в чистом воздухе, кружит, кружит, кружит и наконец устремляется на восток. Жан-Батист зовет Элоизу. Она бежит к нему через коридор.

– Они улетают! – кричит он. – Эти как их… летучие… черт! Летучие твари!

– Кто? Летучие мыши?

– Да-да. Сотни! Тысячи!

Она смотрит, куда он указывает, прищуривается, но над церковью не видно уже ничего, кроме ночной тьмы.

Глава 2

Середина августа. Рассвет в двадцать минут седьмого. Дни заметно короче. Он раздвигает ставни, рассматривает покрытые тенью дома напротив, задумывается, не глядит ли оттуда кто на него, но этого не определить. Сзади в постели шевелится Элоиза. Он спрашивает, нужна ли ей свеча, зажечь ли. Не нужна, отвечает она. Ей и так хорошо видно. Хотелось бы воды. Он находит стакан, вкладывает ей в руку, слушает, как она пьет.

На нем только та рубашка, в которой он спал. Он натягивает кюлоты, заправляет рубашку, берет чулки и садится на край кровати, чтобы их надеть. Элоиза снимает пеньюар с ширмы, куда он был повешен на ночь.

– Небо ясное, – говорит она.

– Да.

– Несколько недель не было дождя.

– Да.

– Хорошо бы прошла гроза, – говорит она, – и умыла бы улицы.

Их разговор чуть громче шепота. Он застегивает кюлоты, она удаляется за ширму. Над верхушками труб на той стороне улицы появляется тонкая золотистая полоска рассвета. Розово-золотистая, оранжево-золотистая.

– Что, если мы уедем? – спрашивает он.

– Уедем?

– Недели на две.

– А ты сможешь?

– Я бы попросил Саньяка взять все в свои руки. Ведь сейчас в основном идет его работа.

– А куда мы поедем?

– В Нормандию. В Белем. Там прохладнее. Гораздо прохладнее. И не пора ли тебе познакомиться с моей матерью?

– С твоей матерью?

– Да.

– Но вдруг здесь что-нибудь случится? – спрашивает Элоиза, выходя из-за ширмы и протирая лицо апельсиновой водой. – Что, если твои рабочие не станут слушаться Саньяка?

– Почему это они не станут его слушаться?

– Может, он им не нравится.

– Он и не должен им нравиться. Не уверен, что я сам-то им нравлюсь. К тому же мы уедем всего на две недели. Или меньше, если тебе угодно. Разве ты не хочешь познакомиться с моей матерью?

– Хочу, – говорит Элоиза. – Только немного боюсь, вот и все. Мы с тобой живем… не как положено.

Он подходит к ней ближе. Как приятно смотреть по утрам на ее лицо!

– Моя мать добрая, – говорит он, беря ее холодные от воды пальцы.

– Добрая?

– Да.

Она начинает смеяться. Он тоже – тихим свистящим смехом, который прерывается невероятно громким чиханием, доносящимся из комнаты внизу. За первым приступом следует быстрая череда других.

– Месье Моннар, – говорит Элоиза, – заразился простудой от Мари.

– Я все думал, – говорит Жан-Батист, – Моннар… он и Мари… это возможно?

– В прошлую субботу, – рассказывает Элоиза, – я слышала очень подозрительные звуки, доносившиеся с чердака.

– Звуки?