Читать не надо!

Угрешич Дубравка

В это самое время в Хорватии новое националистическое правительство негласно одобряло очищение библиотек от неугодных книг: сербских, коммунистических, на кириллице, антихорватских, антифашистских и прочих (включая опять-таки произведения Шекспира). Сжигатели книг мало разбирались в их литературных достоинствах. Тысячи книг в результате были выброшены на помойку. Ушедшие и ныне живущие писатели были вычеркнуты из школьных программ, из библиотек, из истории литературы, из литературной жизни. Эта работа была проделана интеллигенцией, экзекуторами, добровольцами.

Рукописи не горят: в один прекрасный день все вернется на свои места, историю стереть нельзя, построят новые библиотеки, напечатают новые книги — так успокаивают нас оптимисты от культуры. Оптимисты не всегда знакомы с практикой разрушения; они смотрят на вещи из блаженно-удаленной «исторической»

перспективы; отсюда и их оптимизм. В действительности уничтоженные книги трудно заменить. Еще долго не будет хватать средств на такое мероприятие. Мафиозные правительства, ограбив свой собственный народ, повергли его в долги на многие и многие годы. Но даже если и найдутся средства, трудно себе представить, что на книги они пойдут в первую очередь, равно как трудно представить, что и сама литература будет иметь то же значение, которое имела в момент ее разрушения. Позднейший пересмотр истории культуры обычно вызывает интерес лишь у горстки специалистов.

Печенье «Октябрьское» и «Суп Кэмпбелла»

Прощание с коммунизмом в Восточной Европе было прощанием не только с системой, но и с целой культурой. Это была двойственная культура: культура поддержки системы и культура сопротивления системе. Культура содействия системе и культура, направленная на ее подрыв. Культура сопротивления создала разнообразные виды и формы искусств, например «соцарт», главнейшей задачей которого было описывать и показывать мир советской идеологии, от сталинских лагерей до печенья «Октябрьское», с неизвестной стороны. Сегодня культуру сопротивления заменила культура момента. Исчезли советские, венгерские, чешские, югославские, польские и румынские фильмы. Писатели утратили свое место в социальной иерархии, они оказались на обочине. Многие художники очутились в эмиграции, вернулись лишь единицы. Исчезла, не дождавшись переоценки, целая культура. При коренных политических изменениях, таких, как крушение коммунизма, уже не размышляют о целесообразности слов и поступков. Скажем, в Литве и Эстонии кириллица умудряется чудом выжить только в тех местах, где ее вытравить невозможно: на крышках канализационных люков!

Говорят, нет уже больше печенья «Октябрьское». Идол современной культуры — «Суп Кэмпбелла» — не сходит с полок американских супермаркетов. Миллионы американцев вместе со знаменитым создателем бренда хлебают этот суп. В американских музеях присутствует Энди Уорхол. Все на своих местах. Если не считать того, что теперь «Суп Кэмпбелла» можно купить и в московских супермаркетах. Вместе с этим супом русские символически хлебают образ новой жизни и сопричастности «нормальному миру». Суп — чудодейственный бальзам от многолетней травмы и одновременно ее утверждение.

Травмы

Я не знаю, как другие посткоммунистические народы или страны относятся к своему прошлому, но я знаю, что бывшие югославы не оставляют своих шлепанцев у очага, чтобы их домашние духи — хранители памяти и преемственности — могли за ними последовать. Вместо этого бывшие югославы утверждают, что их дом был слишком мал и пропитан ненавистью, что им не терпится его снести и начать новую жизнь.

Уничтожая свой общий дом, постюгославские государства вели жестокую борьбу на два фронта. На одном уничтожалась память: шла борьба — и физически, и в умах, — против всего югославскою. На другом фронте местные идеологи принялись создавать фантомы национализма. Национальная культура съежилась до отражения расплывчатого национального самосознания и утверждения этих фантомов.

В результате, представители постюгославских национальных культур оказались среди руин, ими же созданных. Под бременем троекратной травмы (язва коммунизма, крах Югославии и война, новоиспеченная национальная культура) — точнее, оказавшись в трижды неадекватной ситуации, — писатели, художники и интеллектуалы не хотят бередить свои раны. Не способные взглянуть в прошлое, в котором выросли, чтобы понять причины, порушившие их жизнь, они послушно принимают то, что им навязывают, и тем самым увековечивают неадекватный язык. Не смея противостоять переменам, они приноравливаются к новой ситуации, как будто ничего и не произошло.

Недавно я путешествовала по Восточной Европе с группой писателей. В небольшом местечке на границе Польши с Россией нас встречали хлебом и солью шеф местной полиции, начальник станции, местная учительница, обратившаяся к нам с приветствием, а также женский фольклорный ансамбль. Сверкая золотыми коронками на зубах, женщины плясали и пели, как бывало всегда.

На железнодорожной станции в Вильнюсе нас уже ждал иной прием. В зале ожидания вокзала на сцене играл какой-то джаз, по углам были расставлены трибуны, и стоявшие на них люди одновременно декламировали стихи: китаец декламировал на

китайском, американец — на английском, литовец — на литовском и русский — на русском. Все, повторяю, происходило одномоментно: поэты со стихами — сами по себе, джаз — сам по себе. Это какофоническое действо было порождено травмированным сознанием восточноевропейского творца. То был продукт нового агитпропа. Представление несло в себе скрытый смысл: мы, литовцы, теперь западные европейцы, мы ни имеем ничего общего с коммунистической (читай: русской) культурой, мы космополиты, мы общество синтезированных культур, подобно остальной Западной Европе, мы не станем утомлять гостей фольклорными притоптываниями, не будем тыкать вам под нос хлеб с солью, мы — «нормальные люди». Чуть погодя я узнала из путеводителя по Литве, что Вильнюс — географический центр Европы (что имелось в виду?), что мать Папы Римского — по происхождению литовка, что нацисты (какие именно?) и впрямь нехорошо обращались с местными евреями, но и сами литовцы едва выжили в условиях тяжкого гнета русских коммунистов.

Мне предстояло вновь столкнуться с тем же языком травмированных (мы — жертвы!) в Риге, в Таллине, в Санкт-Петербурге, в разговоре с одним болгарским поэтом в Минске («Мне стыдно за то, что я — болгарин, — сказалон. — Ужлучше б я был кем-нибудь еще»). Я узнала этот язык, потому что помнила его еще по Любляне, по Загребу, по Белграду, по Скопье.

Мне предстояло испытать некоторое облегчение в Москве, когда я бродила по улицам, уставленным лавками с сувенирами. Там меня встретила рыночная терпимость. Я увидела традиционные лакированные шкатулки с картинками из жизни «новых русских» (мафиози в «Мерседесах», с теннисными ракетками в руках, в окружении русских Барби), футболки с изображением Сталина и с навязшими в зубах коммунистическими призывами, чашки с отштампованным автографом Малевича, побитые молью армейские советские военные фуражки, а также матрешек, расписанных под русских писателей: в Пушкине — Толстой поменьше, в Толстом — еще меньше — Достоевский, в Достоевском — Чехов, в Чехове — Гоголь.

Выздоровление началось с блошиного рынка. С рыночной площади. Где, как говорится, все и начинается. Но я не убеждена, что культуру можно возродить исключительно продажей сувениров, кто бы их ни создавал: молодые художники, заигрывающие с прошлым, которое им не принадлежит, или старые, переоценивающие свое прошлое. Если и возникнет у культуры истинный язык — а я уверена, что так и будет, — он появится из других источников. Одним из них станет ностальгия. Она придет в момент обретения полной внутренней свободы, когда обитатель дома — двинется ли он оттуда по собственному желанию или по чьему- либо иному, — оставит перед очагом свои шлепанцы, чтобы домашние духи смогли последовать за ним.

Вопросы к ответу

Мантра [48]

«Глобализация» — это современная глобальная мантра. Этот термин путешествует по миру, как чемодан какого- нибудь иностранца, облепленный со всех сторон наклейками на всевозможных языках, перегруженный разными смыслами и пропитанный идеологической окраской. Интеллектуалы, призванные взвесить суть и содержание этого понятия, нередко с легкостью попадают в семантические силки. Отчасти причина заключена в самой природе всяких неясных слов, ибо «чем активней претендуют они на разъяснение различных понятий, тем очевидней становится их невнятность» (Зигмунт Бауман [49] , «Глобализация»). Вторая причина — идеологическая перенасыщенность этого понятия. А третья — широта его содержания, от экономики до экологии, от технологий и коммуникаций до статусов государств, от культуры и средств массовой информации до геополитики, от структуры многонациональных государств до переосмысления национального самосознания, от философии, представлений о космосе и скорости до социологии и глобальных миграций. Все перечисленные моменты взаимосвязаны, и трудно, говоря об одном, не учитывать второе, или, упомянув второе, не принять во внимание что-то третье.

48

Мантра — «орудие мысли», «средство передачи мысли» (санскр.), сакральное слово, часть ритуала в ведийской религии, а также в индуизме и буддизме.

49

Бауман, Зигмунт (род. 1925) — английский социолог польского происхождения. Профессор Университета Лидса, известен благодаря своим исследованиям Холокоста и постмодернистского консьюмеризма. В сферу его научных интересов входят глобализация, антиглобализм, альтерглобализм, модерн, постмодерн.