Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Фюрер сидел за столом в молчании. Я тронул его за плечо.
– Правда, больше не будешь?
Он ничего не ответил.
– Бек, ему же больно, – пожалел Шастри Муля.
– А ты думаешь, мне не больно смотреть, как наш товарищ не может справиться с детской болезнью левизны в коммунизме?
– Правильно сделал, – Руфа всегда за меня. – Нечего к замужним женщинам приставать. Правда, Карлуша?
– Правда, – сказала экономист планового отдела. Она поднялась и вышла из комнаты.
Жди меня…
В пьесе Корнейчука "Фронт" из всех персонажей самая примечательная фамилия у
Ситок в разговоре часто дезориентирует собеседника восклицанием:
"Удивляется вопрос!", при всем этом никогда не потрудится задуматься, от чего и почему у нее удивляется вопрос.
Директор института Минсельхоза Жумекен Балабаев в прошлом заместитель председателя облисполкома и муж ее дальней родственницы
Малкен – трогательно глуповат.
– Мама, – как-то спросил я, – почему твой зять Жумекен тупой?
На этот раз вопрос у Ситка не удивился и она, не задумываясь, ответила:
– Жумекен казахскую школу окончил.
Сказала мама так, не потому что иногда не думает, что говорит.
Человек, как она сама про себя говорит, – объективный, прямой – и, уважая Балабаева за внимание и регулярные подарки, искренне полагает, будто непосредственность ее зятя и в самом деле могла быть в свое время отрегулирована посещением русской школы. Матушка закончила два класса казахской школы в Акмолинске, может, поэтому и перегнула с фантазиями про русскую школу, в которой и без Жумекена
Балабаева своих баранов хватает. Что до самих русских, то мама не заблуждалась насчет русских, не считала русских шибко умными людьми.
Сила русских, по ее мнению, в другом.
Удивлялся у матушки вопрос от ума евреев. Про них она говорила просто и без затей: "Жебрейлар – башкастые".
Морис Симашко приходил к нам один раз. Было это, когда папа работал директором Литфонда. Отец болел и Морис Давидович заехал завизировать заявление на безвозвратную ссуду.
Симашко одно время был известен и за пределами Казахстана. Он хорошо начинал, в 58-м и 60-м его повести печатал "Новый мир", книги его издавались во Франции, переводились на английский, японский, португальский, польский, венгерский языки. Много было у Мориса
Давидовича вещей, про которые читатели говорили: "Живо, увлекательно".
Симашко удивил меня. Ростом. Симашко очень маленький. У мамы, однако, вопрос удивился от головы Мориса Давидовича. Ситок раскатывала на кухне тесто и, увидев, как писатель вышел из кабинета отца, тормознула Симашко:
– Морис, дорогой!
– Да, Александра Самсоновна. – Симашко застыл в дверном проеме на кухню.
– Зайди.
Симашко шагнул на кухню и мама покачала головой:
– Какой у тебя Морис, башка!
У Симашко размером голова не меньше, чем у ее подруги Маркизы.
Головкой подружки мама тем не менее не восторгалась, а тут…
– Что сейчас пишешь, Морис?
– Вещь одну заканчиваю, Александра Самсоновна, – неопределенно ответил писатель.
Матушка пару раз крутнула скалкой по тесту, и, бросив взгляд
– Пиши, пиши, Морис! Ты – башкастый. С такой огромный башка надо писать!
Морис Давидович не знал, что говорить. С одной стороны ему было неловко за башку, с другой – восхищение жены директора Литфонда было неподдельным, искренним, так что писателю ничего не оставалось, как сказать: "Спасибо, Александра Самсоновна".
Жил певчий дрозд
Кто в лаборатории пахари, так это Кул Аленов и Саша Шкрет. Кул успевает все. И работать, и отдыхать. Исписавшись, бросает ручку и выходит в коридор поболтать, После работы играет в настольный теннис, два раза в неделю ходит в бассейн и не забывает подумать, кого из молодок склонить к беклемишу.
Слово "беклемиш" Аленов придумал сам.
Им Кул предпочитает заниматься исключительно с молоденькими, их он вербует, – чтобы далеко не ходить, – из партнерш по настольному теннису, спутниц по походам в бассейн, кадрит на институтской дискотеке.
Пьет Кул только с устатка, – меру он знает, – только чтобы покалякать с мужиками, поволочиться. В разговоре часто роняет: "Аж брызги летят". Это когда он рассказывает о беклемише.
Лабораторные мужики относятся к нему настороженно,. женщины подтрунивают над его жадностью. Аленов никому не занимает, когда надо сдавать кому-нибудь на подарок, с.н.с. закатывает скандал.
Жмотство мало кому нравится. С другой стороны, оно свидетельствует о силе характера – Кулу наплевать, что о нем могут подумать люди.
Аленов учился в аспирантуре ВИЭСХа (Всесоюзный институт электрификации сельского хозяйства) у известных в своих кругах
Лебина и Эйбина. Хаки говорит, что в ВИЭСХе Кул попал в подходящую компанию. Аленов по природе сам по себе парниша проворный и, мол,
Лебин и Эйбин отточили сноровку Кула.
Хаки поддразнивал Аленова:
– Лебин, Эйбин и Кулейбин.
На что Кул настороженно вопрошал:
– Скуадра адзурра! Ты на что намекаешь?
Все у него распределено, все расписано, никуда Аленов не спешит, потому и никуда не опаздывает. Шум в комнате ему не мешает, он всегда спокоен, никогда не выходит из себя. Управляется с обедом – в общепитовской столовой ли, у кого в гостях, без разницы – за три-пять минут. Так же Кул и думает быстро, работа у прогнозиста спорится.
Другое дело – Саша Шкрет. О беклемише на работе ни слова, в настольный теннис не играет, в бассейн не ходит, переводит дух без отрыва от производства. Притомившись за расчетами, Саша снимает усталость, разминая суставы пальцев. Натруженные суставы издают треск, разминка длится минут десять. Шкрет ломает пальчики и не догадывается, что иных наших треск дюже напрягает. Сашина разминка выводит из себя Каспакова, выйдя из комнаты, где сидит Шкрет, он возмущается: "Какая дурная привычка!".
Саша работает, не поднимая головы. В комнате шум: разговаривают мужики, женщины пьют чай, режут, не закрывая ртов, по рисункам из модных журналов, кальку на выкройки, в комнату постоянно кто-то заходит, выходит. Шкрет пишет, считает, время от времени поднимает голову и что-то шепчет себе под нос.