Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Операция прошла без накладок и Пуппо засобирался в обратный путь.
– Не боишься, что в аэропорту хлопнут? – спросил я.
– Я по хитрому сделаю. – сказал Бактмимир. – Дождусь, когда все разберут багаж и только тогда возьму свою сумку.
– Тебе не кажется, что ты чересчур хитрый?
– Да-а не-ет… Все будет мазя.
Груз Пуппо провез без приключений, авторитеты стали кроить план по пайщикам, кто-то там что-то на эстафете скрысил и теперь они выкатывали арбуз за недостачу на гонца. Жлобам нужен повод зажать вознаграждение. Доктор
Бактимир зашел в цеховую биндюжку к Доктору, брат начал оправдываться. Пуппо махнул рукой. Пусть подавятся. Из Алма-Аты он привез Доктору гостинец – кусочек опия.
– Я не знаю как его фуговать. – сказал брат.
– Обменяй на анашу.
После операции в городской поликлинике Бактимиру продлили бюллетень на несколько месяцев и он уехал в село к родителям долечиваться.
Алдояров вернулся из двухнедельной командировки и объявил: "Я защитил докторскую". О предстоящей защите не знал ни Чокин, ни все остальные. Цитатник уже член партии и выходило так, что он ничем не хуже Сакипова, а, возможно потому, что был моложе Заркеша на шесть лет, и более достойней поста преемника Чокина. Шафик Чокинович и бровью не повел. Москва без него не примет решения по кадровому вопросу. Беспокоиться нечего.
В эти же дни вышла моя статья в "Казправде" про Сакипова и его ребят. В отсутствие Паутова материал не залежался и неожиданно ко времени стрельнул. С газетой я зашел к парторгу.
– Вот Заркеш Бекимович, как и обещал, материал напечатали.
– У-у… Очень хорошо, – Сакипов развернул газету, – Что скажет
Чокин?
Чокин плохого ничего не сказал. Его доверенный человек, гидрик
Бая Баишев передал мне, что директор склоняется остановиться на моей кандидатуре для написания воспоминаний и просил Баю прощупать меня.
Я что? Я давно добиваюсь внимания Чокина. Поручение почетное и перспективное. Только поскорей. Время уходит.
У Алдоярова поинтересовались как он расценивает направленность статьи про Сакипова. Не задето ли его самолюбие?
– Я не тщеславный, – сказал он.
Насколько я не допонимал, что мавританец, который всегда будет мавританцем, может быть опасен, если вовремя его не остановить, стал осозновать, когда Серик Касенов рассказал о случайно подслушанном разговоре между Алдояровым и Кальмаром.
– Бирлес говорил Кальмару: никогда никому не прощай даже пук.
Запомни и в нужный момент отомсти.
Я не мог не обратить внимания на то, как он здоровается со мной.
Бросит зажатый взгляд и мимо. Что-то в том взгляде такое было, что нашептывало: берегись его! Мы ведь в разных весовых категориях.
Формально он намного выше меня, что ему со мной делить? В данном случае разница между вами не имеет значения. Берегись! Он биологически ненавидит тебя. Ты злой и он злой. И что он с тобой может сделать, если придет к власти, ты не знаешь.
Алдояров одного роста со мной и при случае выхваляется тем, как обыгрывает в теннис игроков, что выше его роста.
О том, куда я гну, сказал мне Фанарин.
– Ты сделал ставку на Сакипова? Ну ты и гусь!
– Юра, только не базарь никому, – попросил я и объяснил, – Жизнь есть жизнь.
– Правильно. Но чтобы окончательно перепутать карты Алдоярову, ты хотя бы два раза в год должен писать и дальше статьи про Сакипова.
– Посмотрим. Это не от меня зависит.
Перед уходом на работу я зашел в комнату к отцу.
– Пап, бриться.
Инсультный больной обречен. Продлить жизнь может только уход.
Забота с чувством поднимает настроение, и это самое главное. Только теперь я чувствовал, как папа, некогда самый любимый человек на свете, оставшись в болезни без моего сочувствия и внимания, стал понимать, как сильно он ошибался.
Отец смотрел на меня и ощущал себя отработанной ступенью той самой ракеты, что сквозь плотные слои атмосферы вывела меня в пятый океан бесчувствия. Как это там? "Ученики любят забавляться своим отчаянием…". Да, да, именно так. Странно еще и то, что мое холодное отчаяние при виде парализованного отца нисколько не тяготило, никоим образом не ужасало меня. Как будто так и должно быть. Папа смотрел на меня и все понимал. Понимал и молчал.
Почему я такой? Происходящее с папой и мной казалось настолько необъяснимым, что порой я сам себе казался Иваном Карамазовым, которому можно все.
В третий раз смотрю фильм.
– Из-за чего Алешенька расстроился? – спросил я.
– Отец Зосима провонялся, – сказала Айгешат.
Она читала книгу, кино ей хорошо понятно.
– Как это?
– Старец святой, но после смерти протух. Вот Алешенька, когда пришли… эти и стали плеваться на гроб, сорвался.
– Святые не воняют?
– Думаю, они тоже должны разлагаться. Но церковники придумали, и им верят.
– Ты думаешь, святость есть?
– Конечно.
– В чем тогда дело? Почему отец Зосима провонялся?
– Говорят же, пути господни неисповедимы… Думаю, Достоевский вместе с богом испытывают твердость веры Алеши, – Айгешат смотрела телевизор, возилась с тарелками и выглядела рассеянной. Она о чем-то думала. – Бог не обязательно должен следовать правилам, установленными людьми.
– Бог есть?
– Этого никто не может знать.
– А Достоевский?
– Что Достоевский?
– Он как будто бы знает, что бог есть.
– Да-а…, – вытирая полотенцем тарелку, протянула Айгешат. – Он сумасшедший.
Слово "сумасшедший" она произнесла задумчиво. Башкастая…
Интересно, поймет ли она меня, если я признаюсь, что во мне шевельнулась жалость к Смердякову? Повременим с признанием. Чего доброго, еще примет меня за повторение отцеубийцы. Почему мне его жалко? Нельзя жалеть отцеубийцу. Нельзя. Ладно с этим. "Покажи напоследок мою мечту". Умный Смердяков мечтал о трех тысячах рублей.