Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Мама надоедала звонками бухгалтеру Литфонда. Фарида Абдрахмановна не знала, что говорить. Закладывать директора ей неудобно, но и отвечать за отца ей тоже не с руки. Мало-помалу бухгалтер раскололась:
– Не знаю, где Абеке нашел эту… Женщина одинокая, кассир исполнительный… Но…
Матушка торжествующе воздает по заслугам своей бдительности:
– Говорила же: сколько волка не корми…
Слушать одно и то же противно и я попросил ее:
– Мама, завязывай! Пусть папа немного развлечется.
– Никто никого не ревнует! Фи-и! Нужно очень… Ты бы знал, какая она страшная!
– Тогда почему ты никому покоя не даешь?
– Глупый! Отец твой тратит на нее наши деньги!
– На курорте без денег нельзя. Луна-парк, лимонад, мороженое…
– Прекрати сейчас же! – закричала она.
– Ты провокаторша!
Говорят же: "Что мать вобьет – никакому отцу не вытащить".
Оставшиеся до возвращения отца две недели не прошли для меня бесследно. Валера прилетел ночью, и наутро он с улыбкой подошел ко мне, собираясь обнять. Я всего лишь увернулся и не подал ему руки.
Всего лишь. Зачем я так сделал? – ведь был я не против того, чтобы отец развеялся. Этого я до сих пор не понимаю, но папа не то, чтобы обиделся, – он срубился. Он посмотрел на меня так растерянно и подавленно, что я тут же догадался, что натворил.
Исправлять положение было поздно, извинения отец не принимал. С мамой через три дня он уже разговаривал, но меня в упор не замечал.
Через десять дней играя в преферанс, папа потерял сознание и упал со стула. Ситка и кто-то из гостей отнесли отца в кровать, вызвали скорую. Врачи измерили давление, послушали сердце и сказали:
"Гипертонический криз".
Отцы для нас, что вывеска над магазином или ателье. Для меня отец даже не вывеска. Не пойму себя. Мама определенно самодур, но она намного ближе, роднее, иногда я и сам чувствую себя мамой – ее слова, мысли, поступки, любого сорта – дурные или не очень – мне понятны и, что там говорить, милы. С отцом давно у меня все не так.
Чем дальше, тем больше я отдаляюсь от него и самое примечательное – нет желания понять, что с ним происходит.
Если бы не так, довел бы я его до гипертонического криза?
Эль Пуэбло!
Унида!
Хамаси равансида!
Та-та, та-та,
Та-та-ра-та-та!
Марал, Омир и я миновали "Кооператор" и поднимались по Панфилова к Оперному театру, Шли и во все горло отпевали прощальную Народному единству.
Марал остановился, поднял над головой гитару и закричал:
– Товарищ Альенде! Ты проиграл, потому что в руках правых оказались экономические рычаги. Но мы победим!
Навстречу спускались два мужика лет за тридцать. Один высокий с бородкой, в очках, второй – ростом поменьше, но покрепче, с сумкой в руках.
Они остановились. Марал полез объяснять, почему победил Пиночет.
Очкарик
– Ты что делаешь?! – закричал я.
– Мне так хочется. – сказал тот, что поменьше.
Вмешался длинный.
– Не обращайте внимания… Я его еле-еле из трех компаний вытащил. Драться лезет… – Он весело протянул руку. – Эдуард
Максимовский, журналист.
Его друг тоже представился.
– Анатолий Лукьянович.
– Ты не футболист? Играл за чимкентский "Металлург", за "Кайрат"?
– Угу. Откуда знаешь?
– В шестьдесят третьем тебя снесли в штрафной киевлян и Степа забил пенальти Банникову.
Лукьянович осклабился.
– Смотри, помнят меня.
Раз такое дело, надо бы по быстрому разойтись. Лукьянович не торопился уходить, как не прекращал говорить за Альенде и Пиночета
Марал. Трусы он снял, но Лукьянович вновь надевал ему их на голову.
Я отвел в сторону Омира.
– Этих надо наказать.
– Согласен. Но они нас в шесть секунд в арыке утопят.
– Сбегай к гостинице… Найди кого-нибудь из казачат… Скажешь: русаки казахов бьют.
– Уже полдвенадцатого… – Омир взглянул на часы. – Кого я найду?
– Кого-нибудь да найдешь. Заодно поищи какую-нибудь палку.
Длинный не оттаскивал футболиста от Марала. Поглядывал по сторонам и ухмылялся. Марал с трусами на шее приближался к
Лукьяновичу, тот крутил его за нос. За разговорами мы переместились к забору, за которым недостроенный фонтан Оперного театра.
Омир вернулся с худеньким казачонком Кайратом. Под курткой, за спиной у Омира горб – за ТЮЗом он выломал штакетину.
Максимовский забеспокоился.
– Что это у тебя там?
– Я горбатый с рождения. – захныкал Омир.
Длинный поверил. Хотя десять минут назад у моего одноклассника никакого горба не было. Максимовский отошел к Лукьяновичу. Марал продолжал вести репортаж с трусами на шее, я давал установку Омиру и казачонку:
– Ты берешь на себя очкарика. – сказал я Омиру. – Мы с тобой, – Я обратился к казачонку, – выключаем второго.
– С кого начнем? – спросил Омир.
– Вырубаем одновременно по моему сигналу. Идите к ним и не зевайте.
Максимовский вновь почуял неладное, подошел ко мне.
– Вы парни что?
– Да ничего. Я вот думаю, надо бы замыть недоразумение. Как считаешь?
– Я – за. А где возьмем?
– Это не военный вопрос. Возьмем в ЦГ у сторожа.
Пятерка удалялась от Оперного театра к ЦГ. Марал не умолкал, Омир вел под руку Максимовского, справа от журналиста – казачонок и с левого края шел Лукьянович.