Чтение мыслей. Как книги меняют сознание
Шрифт:
Все это, по мнению Свена, возможно только потому, что у Гегеля есть идея негативного, которое проистекает из положительного и в то же время представляет собой его полную противоположность. Все замысловатые идеи, разрабатывавшиеся философами на протяжении веков, могут быть пересмотрены Гегелем в таком свернутом виде и представлены как последовательность сменяющих друг друга снятий. Вот так выглядит филигранная и в то же время брутальная, всеобъемлющая фигура мысли Гегеля. Свен приступает к чтению следующего отрывка.
Неоплатоники
Так как скептицизм есть уничтожение тех противоположностей, которые, как мы видели выше, в стоической и эпикурейской философии признавались всеобщими основоначалами, из которых возникли все прочие противоположности, то он представляет собою единство, в котором эти противоположности содержатся как идеализованные
Очевидно, Гегель просто не может иначе: каждый раз, когда он о чем-то мыслит, его фигура разворачивается и вновь закрывается в процессе развертывания. Свен почти не чувствует отторжения, хотя Гегель говорит, и говорит, и не замолкает ни на минуту. Это не очень нравится Свену, но ему кажется, что у Гегеля нет другого выбора: его фигура идет вместе с ним рука об руку, увлекая его за собой. В силу этой влекомости Гегель становится ему симпатичен.
Свен неизменно радуется тому, насколько иначе выглядят философские концепции сквозь призму представлений Гегеля, чьи тезисы удивительно сочетаются с тем, что он уже знал. В процессе чтения Свен испытывает не одно озарение. Позже, когда он возвращается домой, тезисы Гегеля уже не кажутся ему столь убедительными, однако они по-прежнему его увлекают.
* * *
Через неделю Свен встречается с Анной в биргартене. Ночью ему пришла в голову великолепная идея. Его охватил такой восторг, что он больше не смог заснуть и размышлял до утра. При встрече он извиняется за то, что сегодня, вероятно, снова будет много говорить. Анна ухмыляется и говорит: «Если ты завтра выйдешь вместо меня в вечернюю смену в кафе, то можешь говорить хоть весь вечер». Свен соглашается, хотя, конечно, предпочел бы завтра отдохнуть. Он в долгу перед Анной. Они изучают философию, их обоих восхищают работы Вальденфельса и Деррида, а также возмущает консервативность института. Никто так, как Анна, не понимает, что важно для Свена при чтении философской литературы. Ни с кем, кроме нее, ему не удается размышлять настолько легко. Когда она сидит напротив него и он старается ей что-то объяснить, ему на ум приходят мысли, которые никогда не посещают его в одиночестве. К сожалению, Свен говорит, как правило, больше Анны, даже когда они обсуждают ее тексты и мысли. Словно Анна не так нуждается в нем, как он в ней.
Свен сразу начинает рассказывать Анне о диалектической фигуре мысли Гегеля. О том, как она прекрасна. О том, насколько безумно и абсурдно, что философ применяет ее фактически ко всему. О том, как удивительно, что она раскрывается новым, неожиданным способом.
И теперь пришло время поговорить о главном. Свен уже долгое время предполагал это, но никогда не доводил в мыслях до логического завершения. Речь идет о том, что Гегель мог создавать удивительные системы только благодаря тому, что использовал эту мыслительную фигуру. Лишь то, что она задает определенную структуру, которой Гегель неукоснительно следовал, позволило ему изобрести нечто столь безумное и абсолютное. Эта структура открыла Гегелю его путь, и он мог идти по нему, не скатываясь в удобство конвенционального мышления, как это почти неизбежно происходит с каждым, кто не может опереться за какую-либо структуру. Только по этой причине Гегель смог значительно опередить ход мысли своего времени. Подобное заметно и у других мыслителей: они не оперировали десятками фигур, а раз за разом использовали в процессе мышления одни и те же две или три. Говоря это, Свен потирает ухо.
И самое абсурдное: все это функционировало только потому, что понятия всегда обладают неким формальным аспектом. Свен считает, что дело было так. Гегель смог продумать формальный аспект мыслительной фигуры до конца гораздо более буквально, чем это было бы возможно при чисто содержательной идее. Он последовательно использовал одну и ту же форму, и ее неизменность позволяла ему помыслить нечто новое. Не исключено, что именно в этом и заключается главная заслуга Гегеля: ему удалось разработать формальную структуру, которая стабильна, но каждый раз может использоваться по-новому.
Как нерешительно
Свен ничего не может ответить, пока не доведет до конца свою цепочку мыслей. Безусловность великих мыслителей, возможно, заключается в их радикальном и одностороннем использовании языка. И это именно то, чего не понимают их преподаватели, хотя подтверждение этому можно увидеть повсюду. Философия — это, прежде всего, мастерство владения языком. Мышление — языковой процесс, и совершенно абсурдно, что философию так мало заботит собственный инструментарий. При этом все знают, насколько самобытным зачастую бывает язык философии. Никто не понимает сходу Гегеля или Лакана. Это объясняется не только сложностью используемых ими понятий, но и грамматикой и прочим. То и дело можно услышать стенания, как бессмысленно сложны их тексты, но никто не осознаёт, что у этой сложности есть определенная функция. То и дело философию называют наукой с социальным заказом — полный вздор. Неужели кто-то в здравом уме может поверить, будто в этом и заключается ее функция? На самом деле философия — самое жесткое, радикальное и наиболее утонченное использование языка. Только радикальная форма выражения позволяет помыслить нечто новое. Только благодаря этому философия открывает сумасшедшие перспективы, недоступные ни одной другой области, и обладает не меньшим значением, чем искусство и литература. Но никто об этом не говорит. Вероятно, большинство людей вообще этого не понимает.
Свен наконец оставляет ухо в покое. Он слишком много говорил. И, возможно, все эти слова звучат весьма банально, но сейчас именно они будоражат его ум. Кроме того, он планирует кое-что сделать: собрать и описать мыслительные фигуры великих философов. Затем он намеревается использовать эти фигуры для открытия новых, удивительных вещей. Другими словами, Свен будет применять их во всей присущей им формальности для решения других проблем и тем самым приобретать новое знание.
Он с нетерпением смотрит на Анну. Она не торопится с ответом, делает большой глоток, вытирает уголки рта и говорит: «Свен, это так не работает…»
Он несколько раз кивает и произносит: «Подожди еще минуту, только минуту!» Как раз пока Анна пила пиво, Свен понял кое-что важное: эти мыслительные фигуры не только представляют собой чистые абстракции или формальные модели, но и воплощаются в телесном опыте. При чтении Гегеля постоянно присутствует ощущение, что философ чувствовал и чувственно воспринимал эту фигуру в той же мере, в какой ее мыслил. Вероятно, Гегель еще в детстве постоянно видел вокруг себя проявления диалектики и учился ее воспринимать. Будучи пятилетним ребенком, он определенно повсюду видел снятия: в складывающихся в полете крыльях бабочки, на весах в небольших продуктовых магазинчиках и, возможно, в росте и увядании растений. Это объясняло ему резкие смены настроения его дяди. Ладно, не самые убедительные примеры. Но, наверное, все как-то так и было. Во всяком случае, Гегель постоянно наблюдал, как положительное несет в себе и негативное, производит снятие и порождает нечто новое, задолго до того, как он смог подобрать для этого правильные слова. И только потому, что Гегель, еще будучи ребенком, то есть задолго до того, как ему удалось сформулировать свои мысли, наблюдал и обдумывал подобное, он был в состоянии относиться к этому со всей серьезностью. Иначе и быть не могло.
Свен и сам испытал первое философское озарение в шесть или семь лет: каждую ночь, лежа в кровати, он проводил указательным пальцем по кирпичной стене. Так Свен почувствовал, что твердые кирпичи бесконечно чужды его пальцу, и однажды осознал: он не в состоянии познать ничего из мира вещей, поскольку все неодушевленные, материальные объекты ему бесконечно чужды. Через несколько минут, пока он продолжал водить указательным пальцем по кирпичам, это ощущение изменилось на противоположное: внезапно его палец стал подобен стене. Свен вдруг понял, что и стена, и его палец сделаны из некоторого материала. Так что собственный палец был фундаментально чужд ему и тесно связан с миром материальным. Это было мыслью, но прежде всего — чувством и восприятием. Тогда Свен не мог поговорить о том, что так сильно его занимало, ни с родителями, ни с кем-то еще, так как не знал подходящих выражений. Но как раз этим, возможно, и объясняется, почему то озарение стало глубинным опытом, связавшим его жизнь с философией.