Чтиво
Шрифт:
— По-моему, чудесный дом, — сказал он.
— По-моему, тоже.
— И я хочу… — Пфефферкорна охватило возбуждение игрока, идущего ва-банк, — чтобы это был мой подарок.
Дочь вытаращилась:
— Папа! Я ж не к тому…
— Знаю, — сказал он.
— Нет, нельзя. В смысле, Пол не согласится.
— Твоя задача его обработать.
— Пап, ты серьезно?
Пфефферкорн кивнул.
— Ой-ой-ой.
— Что с тобой, милая?
— Нет, ничего, просто я так рада. — Дочь обняла его. — Спасибо.
— На здоровье.
— Спасибо огромное.
— Не за что, — уже не так уверенно сказал Пфефферкорн. —
— Что, папа?
— Я забыл спросить цену.
Дочь назвала сумму.
— М-да…
— Ей-богу, это дешево даже без торга.
— Угу.
Дочь разомкнула объятие:
— Ты не обязан этого делать.
— Я так хочу.
Она снова его обняла:
— Я очень-очень тебя люблю.
Пфефферкорн постарался вспомнить, сколько ему причитается за новую книгу. Хватит гонорара или придется брать ссуду? В недвижимости он ни бельмеса. В любом случае без книги ни черта не выйдет. Сейчас в ней девяносто девять слов, включая заголовок и посвящение. Может, таким диковинным подарком он подсознательно пытается себя расшевелить к работе? Или просто невыносимо дочкино огорчение? Свадьбой задана высокая планка, которой надо соответствовать. Пфефферкорн отстранился, чтобы дочь не уловила буханье его сердца.
— Папа, тебе нехорошо?
— Все в порядке.
— Ты что-то позеленел, — сказала она. — Давай-ка присядь.
Пфефферкорн помотал головой. Сумел выдавить улыбку:
— Один вопрос.
— Да?
— В какой комнате меня поселят, когда я одряхлею и буду ходить под себя?
— Прекрати.
— Понятно. Меня сбагрят в богадельню.
— Папа, хватит.
— Ладно, ничего.
40
Успех одновременно возвеличил и подкосил преподавательский авторитет Пфефферкорна. С одной стороны, возникла длинная очередь желающих записаться на его курс. Он получил возможность отбирать студентов. Однако в классификации литературных типов наметилась досадная диспропорция. Теперь в ней превалировали надменные снобы, скептически взиравшие на усилия того, кто сколотил состояние на чтиве, поведать им о подлинной литературе. Даже благоприятные отзывы об их творчестве служили поводом для презрения, сигналом о смерти непредвзятой критики. Мелочи вроде того, что его первая работа являет собой художественное произведение, никого не интересовали. О том романе никто не слышал. Иногда Пфефферкорн задумывался, не лучше ли вновь стать пастырем анемичных девиц.
Нынче обсуждался рассказ о человеке на закате жизни. Старик обихаживает цветущий сад, не замечая в том издевки над собственным увяданием. Потом смотрит фильм, где представлена жизнь цветка от семечка до засохшего стебля, в ускоренной съемке длящаяся секунды. Этапы цветочной жизни описывались чрезвычайно подробно. Заканчивался рассказ обрывком непонятного диалога.
Бенджамин, двадцатилетний автор сочинения, на семинар явился в шляпе «хомбург». В описании старости он ограничился убийственными деталями ветшания мужского тела, бесспорно проявив изрядные познания в артрите и сбоях мочеполовой системы. Однако никаких чувств, ни малейшей попытки проникнуть в душу старика. Казалось, автор уложил героя на стол патологоанатома, да там и оставил. Мягкая критика Пфефферкорна встретила яростный отпор со стороны Бенджамина
— Полная чушь, — сказал Бенджамин.
— Мы все роботы, — поддержала суровая девица по имени Гретхен.
Пфефферкорн попросил разъяснить.
— Чего непонятного? Мы — роботы.
Класс дружно кивнул. Пфефферкорн смешался.
— Неправда, — сказал он, не вполне понимая, зачем ввязывается в спор. Они говорили на разных языках. Вдобавок бессонница последних месяцев скверно сказалась на самочувствии. Снотворное, прописанное врачом, не помогало: ночью Пфефферкорн балансировал на грани сна, а днем плавал в дурмане. Он понимал, что в глазах студентов выглядит тюфяком. — Я не робот, — твердо повторил Пфефферкорн.
— Откуда вы знаете? — спросила Гретхен.
— Просто знаю.
— И все же откуда?
— Я живой. Если меня ранить, польется кровь.
— А из меня — машинное масло.
Часть класса сочла реплику весьма остроумной. Чувствуя приближение мигрени, Пфефферкорн обрадовался звонку с занятий.
Вечером он сидел за письменным столом. Перед ним высились две бумажные кипы: давнишняя не разобранная почта и студенческие работы, накопившиеся за долгие годы. Пфефферкорн сохранял творения своих подопечных на случай, если кто-то прославится и сочинение приобретет ценность. Однако сейчас перед ним стояла иная цель. Он искал что-нибудь пригодное для себя. Геркулесов труд последних дней увеличил количество слов до ста девяноста восьми, но все они уместились на двух страницах. Может быть, в недрах пожелтевшего столпа заурядности отыщется ключ творческого зажигания? Дословное воровство излишне, говорил себе Пфефферкорн. Это мне чуждо. Всего-то нужен творческий стартер.
Через четыре часа и две сотни страниц он уронил голову на руки. Его несло на рифы.
Потом он занялся почтой. Большей частью — хлам. Еще просроченные счета. Агент переслал квитанции по авторским отчислениям и кое-какие чеки — не гроши, но загородный дом не купишь. Бандероль с дешевым изданием «Кровавых глаз» на злабском. Одну книжку оставить, остальные выкинуть. И так уж весь кабинет забит авторскими экземплярами. Поворошив груду корреспонденции, Пфефферкорн углядел письмо, на котором адрес был написан крупными шаткими буквами. Судя по штемпелю, давнее. Обратный адрес без имени. Пфефферкорн вскрыл конверт, откуда выпали сложенные листки и плотная карточка с надписью:
Пфефферкорн поежился, вспомнив агента Билла — старика с огромной головой в голубоватых прожилках. Телефонного номера не значилось. Как и даты встречи. По обратному адресу приходи в любое время, что ли? А как уведомить о визите? Странное, панибратское приглашение. Вот же козел. Пфефферкорн не думал откликаться на зов, пока не развернул прилагаемые листки. Он тотчас все понял.
41