Что было и что не было
Шрифт:
На тротуаре возле бывшего гражданского клуба бегал какой-то кривоногий кавказский человек. На нем были офицерские чикчиры, отличный френч явно с чужого плеча и кожаная сумка с биноклем. На непокрытой голове черные курчавые волосы стояли копром, как у кафра. Человек, надрываясь, кричал: «Сволочи! Бандиты! Всех под суд революционного трибунала!»
И при каждом слове, увертываясь, прыгал то вправо, то влево, а на него из окон сыпались тарелки, пепельницы, бокалы, станки для карт — вперемежку с виртуознейшим, гомерическим матом.
«Наш комиссар полка, — любезно улыбнулся мне, объясняя, тоже наблюдавший эту сцену красноармеец, — жалится, что бойцы Бродовский мост взять не могут… А поди-ка, возьми: нас два полка кавалерии,
На углу на перекрестке на поджарой, явно степной лошадке, на которой вместо потничка нежно голубело божественное шелковое стеганое одеяло, в седле — еще в обычной кавалерийской форме — сидел веселый монгол. Потешая бесстрашных от любопытства мальчишек, он лениво хлопал шутливой нагайкой попеременно вскидывавшую то задние, то передние ноги лошадь и приговаривал: «Самогонка пьешь, ездить не хочешь!» И вдруг весь подобрался и, вместе с взвившимся всеми четырьмя копытами на воздух конем, мгновенно исчез в перспективе переулка и только откуда-то с поворота, вместе с затихающим громом булыжной мостовой, донеслось раскатистое: «Тво-о-ю ма-а-а-…»
«А это нашего эскадрона киргиз Хурдыбаев, — как вежливый гид любопытному путешественнику, доложил мне тот же воин. — Геройский боец и на лошади первый парень, только малосознательный: жадный до трофеев, не разбирается, где буржуй, а где свой брат… и опять же девушек почем зря портит…»
В особняке присяжного поверенного Гольдберга поместилась комендатура. Преуспевающий Лев Исаакович хотел необычностью своего дома подчеркнуть свою победу над жизнью и выстроил его в стиле «рококо» («ма-ка-ка», — как называли этот слепленный из кирпича и большого количества извести сладкий пирог иронические гимназисты-старшеклассники). Особняк получился настолько своеобразным, что даже привыкнувшие к нему аборигены, проходя мимо, как будто их ткнули под ложечку, внутренне охали. Однако на этот раз шедевр уездной архитектуры казался чем-то посеревшим, вылинявшим. Словно знаменитая «макака» тоже испугалась, нахохлилась и поджала хвост.
У широко раскрытой двери дома появился сам хозяин и с кем-то, по-видимому, представителем комсостава бригады, завел оживленный разговор, вернее, спор. Обычно экспансивный Лев Исаакович сейчас совершенно выходил из себя и жестикулировал так, что казалось, будто руки его нечаянно оторвались от корпуса и в панике носятся вокруг, тщетно пытаясь уловить момент, когда можно будет приклеиться обратно.
«Помилуйте, — трагическим полушепотом свистел Лев Исаакович, прижимая обе руки к груди. — Помилуйте!» — и руки разлетались в стороны. — «Солдаты…» — правая рука загибала один палец на левой — «…революционной…» — загибался второй палец — «…армии…» — третий палец прижимался к ладони — «…запирают мою прислугу в ванную комнату и…» — сжатые в кулаки обе руки мотались в воздухе, вколачивая, как гвоздь, каждый слог — «…до ут-ра на-си-лу-ют ее!»
Военный возражал скучным голосом, ссылался на военную обстановку, на то, что часть — фактически — находится в тылах противника, отчего дисциплина расшаталась, а бойцы нервничают. Упомянул о том, что такие случаи бывали в самых что ни на есть регулярных армиях, например, в царской во время галицийской кампании. Истощившийся Лев Исаакович в последний раз заявил: «Товарищ адъютант! Прошу вас довести до сведения командира мое глубокое гражданское возмущение и категорический протест!» — И скрылся где-то в глубине дома.
На Тюремной площади, пожирая нары из камер заключенных, пылал огромный костер. На нем, надетый не то на пику, не то просто на кол, жарился здоровенный кабан, и вокруг него, под лихой надрыв захлебывавшихся гармошек, лязгая оружием и шпорами, помавая исполинскими чубами, парами танцевали жеманную польку пьяные бойцы.
«Шалит братва, отдыхает», —
Но в общем, революционные герои главным образом интересовались «изъятием ценностей». Правда, они тоже очень настойчиво искали вербовщика Деникина, но у него, вероятно, была своя агентура, потому что след его, как след Тарасов у Гоголя, отыскался уже только в «цветных» частях.
Рассказывали (но, возможно, что это было творчество «ворожих до уряду»), что, когда городской голова (щирый украинец), беспокоясь за участь сограждан, вышел навстречу ворвавшемуся в город первому взводу, как полагается, с хлебом-солью, подскакавший навстречу всадник отстранил и то, и другое саблей и торопливо спросил: «Где казначейство?» Слегка дрожащей рукой городской голова указал направление, и моментально весь взвод, как медный всадник, поднял коней на дыбы и ринулся в указанную сторону.
Весь этот неожиданный вулканический налет объясняется, помимо всего прочего, и полной никчемностью наших «щирых». Оба полка, оказывается, уже с утра были почти у города в лесу и ждали только момента, когда петлюровцы начнут парад. В город из леса через болотистые луга вели — с мостами — три плотины. В начале и в конце каждой петлюровцы поставили пулеметные заставы. Но, рассказывали, что первый пулеметчик проснулся только от очень чувствительного удара сапогом в бок: «Эй, товарищ! Вставай! Стрелять пора!» Заставы на самых подступах к городу пытались что-то сделать, но было уже поздно: по плотине неслась лава всадников. И каких всадников! Одному прострелили руку, так он взял поводья в зубы и успел зарубить пулеметчика…
Возвращаясь домой из-за отца и объявленного «осадного положения», я почти бежал по своей плотине.
На одном из мостов рядом застучали конские копыта. И довольно насмешливый голос меня окликнул: «А куда ты так нажимаешь? Краля, что ли, ждет?»
Начинается!.. подумал я и пожалел, что надел в город новые сапоги, но улыбающееся лицо моего спутника было абсолютно доброжелательно.
«Нет, краля не ждет, но вы знаете, какое сейчас время».
«Ну, времени еще хватает, — сказал он, важно посмотрев на свои бесчисленные часы, — а ты вот лучше со мной закури!» — И он вытащил из кармана своих нечеловеческих галифе сигарную коробку, туго набитую папиросами. Я прикурил от зажатой в коробочку ладоней спички и, затянувшись, искренне восхитился: «Отличный табак! Откуда такой?»
«А из Староконстантинова! Богатейшие жиды! Три дня весь город мы, как мешок, трусили, и, поверишь ли, еще осталось! Вот ето был цыганский праздник! Зайдешь в лавку, а там всякая посуда буржуйская и вправо, и влево, аж до потолка! Двинешь шашкой в одну сторону — дзинь! Двинешь в другую — брынь! Весело! Понимаешь — весело!»
Потом завязался совершенно мирный разговор о войне вообще, Великой, в частности, и революции — в особенности… Когда мы прощались, мой спутник, разбирая поводья, как-то тепло сказал: