Что было, то было (повести, рассказы)
Шрифт:
Все это было позади. Тарантас катил по дороге, устланной пестрой листвой. Скоро знакомая станция, потом постукивание колес под вагоном до самой Украины.
Павлу вдруг стало непривычно радостно.
— Танюша! Галчонок мой! — Он притянул к себе покорную головку. Ему одного хотелось: скорее, скорее!
Петька угадал его нетерпение, хлестнул кнутом гнедого.
— Н-ну, Соловейко!
И не ветер, казалось Липатову, несся навстречу, — само счастье, большое, неразгаданное, летело на сильных крыльях.
1946
Как
От наших траншей до немецкого переднего края было меньше километра некошеной минированной луговины. Трава на ней под солнцем и ветром спуталась, пожухла. И никто из бойцов уже не жалел, что в руках не коса, а винтовка и автомат: отмечтался жаркий сенокос в родных краях.
В ту осень на нашем участке затишье держалось долго. Конечно, и тогда расхаживать в рост не приходилось, и голову зря никто напоказ врагу не выставлял. Фашисты тоже вели себя осторожно. По правде сказать, это безделье наскучило той и другой стороне. Довольны жизнью были разве одни снайперы: у них в такое время азарт поохотиться за чужой башкой не спадал, а лишь сильнее разгорался.
Каждый день, когда наш взвод был в боевом охранении, мы видели перед собой одну и ту же картину: увядший нейтральный луг, петлявшую посреди него речушку без имени с низким голым ивняком по берегам, серый сарай на нашей стороне речонки, а дальше за всем этим — плоскогорье. На нем хоронился невидимый, окопавшийся враг.
И так без конца, день за днем. Даже не знали, о чем писать домой!
Разнообразие в нашу жизнь внес один случай.
Как-то выдалась ночь холоднее всех прошлых. Шинели на нас были уже не новые, повыношенные, и мы сразу, без всяких градусников, почувствовали перемену в погоде: поеживаясь, топтались в тесной траншее, согревались кто как мог.
Утром, когда брызнуло солнце, все обрадовались ему, словно малые ребята. Луг за ночь заиндевел, и под солнечными лучами сразу заиграла на нем росными блестками каждая былинка.
— Знамя! Глядите, красное знамя!..
Не знаю, кто это крикнул — от ночной стужи голоса у нас поохрипли, стали одинаковыми, — но мы вдруг увидели над сараем у речки на коротком древке красный флаг. Вроде бы минуту назад еще не было его, а вот — полощется на ветру, полыхает жарким огнем на солнышке — здорово так!
Мы забыли в ту минуту про опасность и даже про войну, смотрели на этот такой привычный в нашей жизни, такой родной флаг и молча уносились думами далеко-далеко.
Наш пулеметчик коммунист Ермолаев тихо и нежно сказал:
— Пионерский галстук у Коляшки… точь-в-точь так светит… У сынишки. В четвертый нынче пошел…
Да, бывает же такое чудо: простое, обычнейшее слово, а войдет тебе в душу — все перевернет, окрасит все думы в яркий, щемяще-радостный тон.
Случилось это и с нами.
Вот Степан Ермолаев, тридцатилетний пермяк, видать рано обзаведшийся семьей, заметив знамя над сараем, представил своего сынишку пионера, кумачовый галстук на его
Вспомнил и я.
Лет за шесть до войны, восьмого ноября, вечером, в Вологде, шел я на первое свидание со своей будущей женой. Седьмого познакомились, а на восьмое назначили встречу на мосту через реку. Я должен был подойти с правого берега, она — с левого, оба точно, минута в минуту.
Город наш украшался в праздники не очень-то богато и красочно, поэтому я не заглядывался по сторонам. И в назначенное место прибыл бы без опоздания, если бы… Да, я увидел такое, чем нельзя было не залюбоваться. На высокой водонапорной башне, вот так же, должно быть, на древке, развевалось красное шелковое полотнище. Подсвеченное снизу невидимыми мне прожекторами, оно, как причудливое пламя, металось на осеннем ветру, то дерзко вспыхивая, то затухая, чтобы через миг снова гореть огнем.
Я как увидел, так и застыл на месте. Чего, казалось бы, проще такого украшения, а взволновало, как хорошая, сердечная песня.
Опомнился не сразу. Рядом стояли люди и тоже глядели на флаг.
Конечно, «минута в минуту» не вышло: девушка уже ждала на мосту…
Став моей женой, она не раз при случае напоминала: «Надо же, опоздал на первое свидание!» Не забыла и до сих пор. Недавно весело рассказала об этом гостям на нашей серебряной свадьбе.
А у меня в сердце остался тот вечер на всю жизнь не только дорогим для меня воспоминанием о первом свидании, но и пламеневшим на ветру, на башне, флагом…
К нам в траншею самолично доставил горячую пищу в термосе за плечами наш ротный повар Иван Куличков, маленький, юркий, с длинным острым носом, — и впрямь беспокойный речной куличок, как иногда называли его в роте.
— Видишь?! — с ноткой гордости указал ему на флаг Степан Ермаков, словно было это делом его рук.
Куличков не успел смахнуть с лица пот, ему, может, еще не до флага было, поэтому, мельком взглянув в сторону сарая, он сказал:
— Это что… Вот на Красной площади, помню, в Октябрьскую и Первого мая… Разливанное море знамен! Видал кто-нибудь?
— Эх ты, Кулик! — с безобидным укором посмотрел на него Степа.
А тот, казалось, не сразу понял, за что его так.
— Нет, это тоже здорово! — сощурив улыбающиеся глаза, сыпанул повар скороговоркой. — Кто это, ребята, ухитрился-то? А?
Об этом мы и не подумали. В самом деле — кто же?
Над согревающимся лугом дымился парок. Громыхали то далеко, то близко винтовочные выстрелы, где-то справа изредка тараторил короткими очередями пулемет. Все было обычно, так же как вчера и позавчера. Но и ново — над серым сараем горел алый факел!
— Каково им-то! — имея в виду немцев, уже ни к кому не обращаясь, снова заговорил Ермолаев. — Дивятся небось не меньше нашего. Серп и молот посередке врисовать бы в натуральную величину белилами. Вот здорово было бы!..