Что движет солнце и светила (сборник)
Шрифт:
— Ну, кто первый?
Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.
— Ты что? — пробормотал он. — Что ты?
— Шваль! Падаль! Суки позорные! — Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.
Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку,
По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный «отморозок», вон как порозовели его уши.
— Ну что, Пашка, может, начнёшь? — тихо, одними губами, сказала Лариса. — Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?… [1]
— Прошу вас, не смотрите на меня, — промычал Пашка.
— Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!
1
Речь идёт о персонажах романа Макса Фриша «…И назову себя Гантенбайн».
Лариса повернулась к Володе:
— Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня…
— Да пошла ты…, — сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.
Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.
— Всё в порядке? — спросил Александр.
Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.
— Ты их здорово напугала! — сказал Александр. — Я тоже не понял, что с тобой случилось…
— А что было-то?
— Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла…
— Просто я очень хотела, чтобы они ушли.
— Но они ещё придут…
— Пусть попробуют.
Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в «ментовку», которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.
Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли — не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке — значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.
— Да что случилось-то? — допытывалась Люба. — Юра, вроде, парень обходительный, ласковый…
— Ничего не случилось, — лениво отвечала Валечка. —
— Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь? — пугалась Люба. И при Юре — тоже?
— Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!
— Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет…
— Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!
— Валечка! — укоризненно качала головой Люба. — Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять…
— Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!
— Какая прислуга? О чём ты, дочка, толкуешь? Да разве ж не приятно угодить любимому человеку? Чтоб в доме чистенько было, уютно, душевно…
— Мать, не о том мы говорим. Я его не люблю, понимаешь?
— Как же так? — растерялась Люба. — Зачем жить с ним стала? Обнадёжила, можно сказать, человека…
— Ха! Какая ты у меня, мать, тундра! Ой, блин, не могу! Обнадёжила… Ну, дурой была, думала, что привыкну к нему. Не получилось…
— Он, наверное, переживает?
— А как ты думаешь, мой папка сильно переживает, а? — спрашивала жестокосердная дочь, и на этом разговоры обычно обрывались. Люба вставала и молча уходила в спальню, а Валечка, как ни в чём не бывало, включала магнитофон и слушала музыку.
Дочь целыми днями валялась на диване: или спала, или смотрела телевизор, или читала книжку «Мадам». Заканчивала её читать и снова начинала. Наизусть, что ли, заучивала? Люба ради интереса полистала этот роман и ей чуть дурно не стало: в книжке откровенно описывались такие способы и формы секса, о которых она даже не подозревала.
— Нашла что читать! — сказала Люба. — Ничего хорошего! Проститутка написала о проститутках для проституток…
— Много ты понимаешь, — ответила Валечка. — Если б ты такие книжки читала, то, может, папаша не ушёл бы к Ларисе…
— Да как тебе не стыдно? — Люба чуть не задохнулась от возмущения. — Ты что матери говоришь?
— Ничего особенного. Просвещаться, мать, не поздно в любом возрасте…
Если Валечка не читала «Мадам», то принималась за маникюр или выщипывание бровей. Они у неё и так напоминали два тоненьких штриха, проведённых чёрной тушью, но Валечка всё-таки находила лишние волосинки.
Больше всего, однако, она любила делать лицо. Это означало, что с утра Валечка намазывала на него яичный белок, который через полчаса смывала отваром каких-то трав, после чего втирала в щеки и лоб розовый крем из квадратной баночки, испещрённой иероглифами. Потом в ход шли карандаши, тени, румяна, тушь и бог знает, что ещё — Люба даже не знала, как всё это называется: сама она признавала только пудру и самую обычную тушь производства фабрики «Свобода».
Накрасившись, Валечка подолгу придирчиво рассматривала себя в зеркало, проводила то одной, то другой кисточкой под глазами, над бровями, по носу это называлось: делать последний штрих.