Что движет солнце и светила
Шрифт:
– Давай налью тебе пять капель, - предложил Володя.
– Для компании. Один пить не люблю.
– А за что пить собрался?
– Люба решила съехидничать.
– За любовь, что ли? Так подожди, я сейчас пластинку поставлю: Игорь Николаев, "Выпьем за любовь!"
– Ну чё ты ко мне прицепилась?
– Володя заиграл желваками.
– Какая может быть любовь, мамуля? Она как призрак: все о нём говорят, но никто не видел...
– Мамуля у тебя на другой улице живёт, - обиделась Люба.
– Никакая я тебе не мамуля!
–
– Ты серьёзно надумала поставить на мне крест?
– Да пошёл ты!
– сказала Люба и отвернулась от него, чтобы не видеть этого пронзительного, обжигающего взгляда.
– Крест ставят на том, что было. А у нас, считай, ничего и не было...
– Неужели?
– Ладно, пей и уходи, - примирительно сказала Люба.
– Была без радости любовь, разлука будет без печали...
– Без печали, говоришь? Ну-ну!
Володя отвинтил золотистый колпачок бутылки, плеснул в стакан светло-коричневую жидкость, весело сверкнувшую брызгами.
– Закусывать коньяк блинами - это что-то!
– сказал он.
– Неужели в этом доме не найдётся хотя бы ломтика лимона?
Лимон был. В холодильнике. Нарезанный тонкими кружочками, он лежал на блюдечке с позолоченной каёмочкой. Вечерами Люба обожала пить чай с лимоном, причём, не каким-нибудь китайским, сухим и больше на апельсин похожим, а с настоящим - калифорнийским или, на худой конец, испанским. Ярко-желтый, с пупырышками, тут же пускающий на срезе крупную мутную слезу, он напоминал о детской мечте увидеть дальние страны, о радостях, которые уже случились и которые, даст Бог, ещё будут.
Люба решила, что Володя вполне может обойтись без лимона, не барин! Да и вообще, с чего бы она должна перед ним выслуживаться?
– У меня тут не ресторан, - сказала она.
– И даже не кафетерий. Иди к Верке, она тебе и лимончик нарежет, и бутербродик с икоркой сделает. Если у тебя денежки есть...
– А у тебя для меня, выходит, ничего нет?
– Володя снова наполнил стаканчик и опрокинул его в рот.
– Ни лимона. Ни любви.
– О, чего захотел!
– Люба подперла бока руками.
– Выпил - и на любовь потянуло? Счас! Да кому ты нужен такой?
Лучше бы она промолчала, ничего не говорила. Её слова обидно задели Цыгана, который по-зэковски считал: всем бабам нужно одно и то же, а любовь - это костер: не бросишь палку, гореть не будет. Пренебрежительное замечание - "кому ты нужен такой?" - он истолковал как насмешку и сомнение в его способностях самца.
– Что, твой Санечка лучше, да?
– с тихой угрозой спросил он.
– И ты ему говорила, как любишь и хочешь его?
– А твоё какое дело?
– Такое! Хочу услышать, как ты это говоришь. Хоть разочек!
– Не дождёшься...
– Да?
Он встал и, не обращая внимания на её возмущения, стянул с себя свитер и бросил его прямо на пол. Люба попыталась выскользнуть из кухни, но он схватил
– Скажи...
– Что ты хочешь?
– Скажи: " Я тебя люблю".
– Я тебя не люблю!
Он ударил её по щеке. Люба вздрогнула, попыталась вырваться из его объятия, но он держал её крепко.
– Скажи!
– Убери лапы...
– Какая же ты, мамулик, бестолковая!
– он сверкнул глазами.
– Мужик тебя обнимает, а ты ему грубишь.
– Отпусти! Хватит шутить!
– Сначала скажи: " Вовчик, я тебя люблю и хочу тебя". Ну, быстро!
– Не делай мне больно!
– А ты скажи...
Люба видела его странно обесцветившиеся, будто побелевшие глаза с черными точечками зрачков, и серые впалые щёки, и покрасневший шрам в форме полумесяца у левого уха: саданули ножом в драке - на всю жизнь отметина осталась, и когда Цыган злился, то шрам почему-то наливался кровью. Как она ни старалась откинуть свою голову назад, чтобы не слышать густого винного запаха, перемешанного с табачным, ничего не получалось: жуткое амбре, казалось, заполнило всё помещение. В тусклом, жидком свете электрической лампочки небритая кожа Цыгана напоминала плохо отскобленную свиную шкуру, и от неё пахло чем-то похожим на хлорку.
– Ну?
– он больно сдавил ей шею.
– Будешь говорить?
– Отпусти!
Люба не заметила, как из-под стула выбрался взъерошенный Мейсон. Кот не переносил шума, затяжной ругани, резких звуков и даже телевизора или магнитофона, если их включали на всю громкость. В таком случае он подбегал к источнику беспокойства и кусал его, независимо от того, человек ли это был или бездушный аппарат. Но этим дело не ограничивалось: Мейсон начинал орать, и его хриплое, злобное завыванье мало чьи нервы выдерживали.
– У, сволочь! Гумза подзаборная!
Володя разжал руки и схватился за укушенную котом лодыжку. Мейсон, недовольный взрывом ругани, взвыл как ошпаренный кипятком и устрашающе изогнулся дугой. А Люба, получив относительную свободу, не долго думая кинулась в спальню и заперлась изнутри на ключ. Она слышала, как её мучитель шугал Мейсона, бросал в него чем-то тяжелым и витиевато матерился. Кот, не ожидавший такого яростного сопротивления, истошно мяукал и злобно шипел, пока Цыган не загнал его под диван, где он и затаился, посчитав за благо молчать.
Цыган, удовлетворенный результатом расправы над Мейсоном, подошёл к закрытой двери, окликнул Любу и, не дождавшись ответа, мягко, как-то даже игриво постучал костяшками пальцев:
– Ку-ку! Кто там живёт?
Люба молчала. Она понимала, что Цыган не отступится и заставит её не только сказать вслух то, что он хотел, но и выполнить все его мерзкие желания.
– Кукушечка, что же ты молчишь, душечка?
Его стук в дверь становился всё настойчивей. Замок был хлипким и, конечно, не выдержал бы решительного напора, но Цыган почему-то медлил.