Что движет солнце и светила

Семченко Николай

– Да ведь не ты, а я буду торговать, - объяснила Иснючка.
– Менты, проверки разные, всякий обидеть может...

– Ну, я пошла!
– сказала Люба.

– Тебе - два рубля, мне - три, - продолжала Иснючка.
– По справедливости!

– Завтра побазарим, - Володя весело сверкнул фиксой.
– Думаешь, кроме тебя других желающих нет?

– Давай сумку, - сказала Люба.
– У вас тут разговоры неизвестно когда кончатся, а мне ещё ужин надо приготовить.

– Идём, идём, - Володя вскинул сумку на плечо, обернулся к Иснючке. Ну, тётка, покедова! Шевели извилинами...

Люба шла молча. Володя, напротив,

говорил без умолку, но о чём - этого Люба не слышала: она думала, как лучше сказать ему, чтобы он оставил её в покое - сразу, как к крыльцу подойдут, или всё-таки пусть зайдёт, хоть немного согреется, вон как его нос побелел, наверное, отморозил.

– Ты бы нос потёр, - сказала она.
– И уши у тебя побелели. Не чувствуешь, что морозом прихватило?

– А, это уже навсегда!
– отмахнулся Володя и глянул на Любу своими веселыми глазищами так, что у неё у самой сердце будто застыло. Недаром его Цыганом прозвали!

– Я уши ещё в восьмом классе отморозил, - продолжал Цыган. Капитально! Зойку Авхачёву помнишь? Да что ты молчишь? Хоть бы кивнула, что ли...

Люба кивнула.

– Ну вот, иду я, значит, в школу, - сказал он, - а морозище - ужас какой! Я шапку на арбуз по самые уши натянул, уже собрался на аллюр переходить, чтоб, значит, согреться. Тут меня эта баядерка догоняет: "Привет!" Ну как при ней станешь аллюром скакать да уши варежкой тереть? Я ведь форсю, как-никак - жених, в бейцалах малафейка играет, и девок уже тогда начал жать по углам, ну и как такому ухарю показать Зойке, что замёрз? Неудобно как-то. А она, как на грех, едва-едва шевелится, ей-то что, в шубе, валенках, ещё и тёплых трусов, наверное, наподдевала. Чую: уши у меня уже и щипать перестало, а нос, напротив, болит и что-то в нём свербит. В общем, кое-как до школы дошконделяли, сели за парты, а весь класс на меня уставился. Что такое? Уши у меня покраснели, распухли и повисли оладьями, нос - как пирожное "трубочка", только розового цвета, и прикоснуться к нему нельзя: болит! Отправили меня из школы домой, бабка, наверное, неделю лечила гусиным жиром, какими-то отварами. А теперь даже слабый мороз мне наказанье...

Люба помнила Зойку Авхачёву. Эта долговязая девица, окончив школу, уехала в город, провалила экзамены в институт, но каким-то чудом попала на конкурс красоты и - надо же!
– стала победительницей. Злые языки утверждали, что Зойка кому надо дала, вот и вышла "миссой". Но Люба в эти сплетни не верила: девка и в самом деле была ох как хороша, и это просто счастье, что сумела вырваться из посёлка, не осталась тут, где её красоту всё равно никто бы не оценил.

А Цыган никак не успокаивается, не хочет молчать, ну будто словесный понос на него напал.

– Я этой Зойке столько букетов перетаскал - не сосчитать,- рассказывал он.- То в оконную раму букетик воткну, то на крыльцо подброшу, то в почтовый ящик засуну. Все клумбы у соседей обобрал! А бабы, сама знаешь, на цветы падкие. Вот и Зойка, гляжу, заинтересовалась: кто это ей георгины да гладиолусы таскает? Чтоб она на кого другого не подумала, я нарочно стал ей показываться: стукну, допустим, камешком в окошко, подожду, пока она выглянет, и воткну букет между штакетинами забора. Вроде как таюсь, но она-то всё видит! Короче, однажды сама ко мне подошла: "Не обрывай больше чужие клумбы, пожалуйста". Я, конечно, шлангом прикинулся: "Что такое?" А она смеётся: " Пойдём лучше на танцы сходим". Ну, пошли. Потанцевали. А после,

как я её повёл домой, она щебетать стала: "Ой, луна! Ах, звёзды! Чу, соловей запел". А я завалил её на скамейку и что-то про любовь нашёптываю...

– Прекрати, - сказала Люба.
– Сил моих больше нет это слушать! Как можно такие подлости делать?

– Да успокойся ты, - цыкнул Володя.
– Как у нас до дела дошло, так эта баядерка вдруг как вскочит. "Ты что?
– кричит.
– Ты что? Я ещё девочка! И не походили мы с тобой как другие, и стихов ты мне не читал..." А я молчу, соплю, знай себе на неё напираю. А она бешеная сделалась, вцепилась ногтями мне в морду, пинается и орёт благим матом. Слышу: люди бегут, кто-то в свисток свистит. Ну, кинул я Зойку и давай драпать...

Люба остановилась, укоризненно посмотрела на него и молча потянула сумку из его рук.

– Ты что, мамуля?
– Володя держал ношу крепко, не отдавал.
– Ну что ты так переживаешь? Не тронул я эту дуру, ей-Богу...

– Дурак ты!
– сказала Люба, и голос её дрогнул.
– Она думала, что это любовь, а ты хотел её просто использовать.

– Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать, - дурашливо пропел Володя.

– Отойди от меня, - шепнула Люба.
– Даже смотреть на тебя не хочу! И где у меня, дуры, ум был, когда с тобой связалась! Вон ты какой... "Сунул, вынул и бежать"...Ты всех баб, и меня тоже, используешь!

Володя, не ожидавший такой реакции, остолбенел. Он поставил сумку на снег, полез за сигаретами и закурил. А Люба, не желая оставаться рядом, нагнулась, чтобы подхватить свою сумку. И тут он ударил её по руке. Не больно, но довольно ощутимо.

– А ты меня любишь?
– зло спросил он и сплюнул.
– Что-то ни разу не слышал...

– Шёл бы ты домой, а?
– стараясь оставаться спокойной, ответила Люба. Устала я от тебя. Как-нибудь потом поговорим...

– Нет, сейчас!

До Любиного дома оставалось всего каких-то метров сто. И, кажется, Валечка хозяйничала на кухне. Там горел свет. Это Любу немного успокоило. Если Володя нахально за ней увяжется и напросится на чай, то хоть не одна с ним останется. Какая Валечка никакая, а всё-таки дочка, вдвоём-то незваного гостя легче выпроводить.

Но оказалось, что Валечка куда-то ушла, забыв выключить электричество: в коридоре и на кухне ярко горели все лампочки.

– Выпьешь со мной для согреву?
– спросил Володя, доставая пузатую бутылку коньяка из внутреннего кармана куртки.
– Пять звёздочек, дагестанский!

– Нигде не работаешь, а коньяки распиваешь, - сердито сказала Люба.
– И откуда только деньги берёшь?

– Пусть медведь работает, - весело заржал Володя.
– У него четыре лапы!

– На, пей!
– Люба достала из шкафчика маленький стаканчик, поставила его на стол.
– Разносолов у меня не наготовлено. На рынке весь день стояла, а не у плиты...

– А вон там, под полотенцем что лежит? О, какой аромат! Не иначе блины с маслицем, а?
– Володя откинул льняное полотенце, которым было прикрыто фаянсовое блюдо. На нём высилась горка поджаристых ноздреватых блинчиков. Любе бы порадоваться надо, что дочка наконец хоть что-то сама сделала, но она только чертыхнулась: угораздило же Валечку проявить свои кулинарные способности как раз в тот день, когда её родная матушка решила дать отставку прилипчивому ухажёру.

– Ешь - не жалко, - буркнула Люба.