Что немцу хорошо, то русскому смерть
Шрифт:
Что вообще можно сделать? Никто не знает, что я села в машину к Павлу. И уж тем более никто не видел, как меня передавали с рук на руки, а потом водворяли сюда. Надежды нет. Надеяться можно только на себя. А на себя-то как раз надежды у меня всегда мало. Не боец я…
Проходит, как мне кажется, несколько часов, когда за дверью в свой каземат слышу какое-то шевеление. Она открывается, входят двое мужчин в черных вязаных шапках-масках. Самая распространенная нынче одежда, как я погляжу. И не жарко им? Лето ведь… Один наставляет на меня ствол, другой коротко приказывает:
— Лечь лицом вниз.
Как-то спорить
— Лицом вниз, я сказал!
Утыкаюсь физиономией в вонючий матрац. Шаги. Сводит мои руки за спиной и ловко связывает их.
— Сесть.
Сажусь. Разговаривают, блин, как с собакой дрессированной.
— Открыть рот.
Это ещё зачем, господи? Заталкивает мне в рот носовой платок. Надеюсь, чистый. Затем крепко привязывает кляп к моему лицу полосой материи. Вот интересно, а если бы у меня был насморк, что бы я делала?
— Встать.
Подхватывает меня под локоток и выводит прочь.
Поднимаемся по лестнице вверх в какую-то довольно просторную комнату. Здесь уже есть окна, но на них жалюзи. Посреди комнаты — большой деревянный ящик. Крышка лежит в стороне.
— Залезай.
Вот значит как они меня транспортировать дальше собрались! А если я в неподходящее время и в неподходящем месте колотиться внутри начну? Залезаю. Спорить не имею физической возможности, сопротивляться — смешно. С моими-то силенками да против них двоих… Устраиваюсь максимально удобно. Надо мной склоняется один из этих типов. В руках шприц.
Боль от укола. В голове сразу начинает плыть. Последнее, что я слышу:
— Спокойной ночи, красавица.
Прихожу в себя в багажнике машины. Меня трясет и бросает из стороны в сторону так, что становится ясно — мы едем по бездорожью. Хотя есть вариант: мы на дороге, но эта дорога в России. Во рту режущая сухость, язык словно чужой, челюсти свело. Больно. Выпихнуть бы тряпку изо рта, но повязка, которая ее крепит, на то и придумана, чтобы мне это не удалось. Шевелю пальцами связанных рук, тоже больно. Все тело затекло и одеревенело. Да еще и не имею возможности держаться на ухабах и с отвратительной регулярностью раз за разом прикладываюсь головой о что-то жесткое.
За окном машины ночь. И тишина. Встречного движения не слышно. Куда ж они меня затащили? Машина притормаживает, слышу, как где-то по соседству начинают лаять собаки. Какой-то населенный пункт? Машина останавливается. Кто-то вылезает из нее и вскоре раздается протяжный скрежет и скрип. Открывают ворота? Наверно да, потому как машина вновь трогается, тут же останавливается, и я вновь слышу те же звуки — ворота теперь закрыты.
Вытаскивать меня не торопятся. Мои мучители уходят, видимо, в дом. Только минут через тридцать дверь багажника (а меня везли опять-таки в джипе) открывается и передо мной возникает… Глазам не верю! Тот самый милейший молодой немец, который приходил к нам в институт и чуть смущаясь представился как Гюнтер. Этот-то каким боком?!
— Фройляйн Унгерн…
Он делает знак двум типам, которые стоят у него за спиной. Один из них занят — держит фонарь, зато второй берет меня за шиворот и особо не церемонясь вытаскивает наружу. Ноги мои тут же подламываются, и я кулем валюсь на землю.
— Шайзе! — отчетливо выговаривает немец.
Что ж, кто-кто, а я с ним спорить не стала бы, даже если бы
— Будешь вести себя тихо, дам напиться.
Я начинаю кивать так энергично, что все смеются. Даже немчик. Тот, что с оспинами на лице (для краткости буду называть его просто Оспа) принимается развязывать мой кляп, потом матюгается и одним слитным, привычным движением выхватывает нож. Я невольно шарахаюсь, кося в испуге глазами, он хмыкает, перехватывает меня половчее и вспарывает материю. Потом выдергивает изо рта платок. Я вскрикиваю — такое ощущение, что выдрал он его вместе с кожей с неба и языка. Но потом забываю обо всем — перед моим лицом возникает железная походная кружка с водой. Он поит меня. Причем оказывается достаточно терпелив и дает мне выхлебать все. До дна.
Немчик было начинает торопить его, знакомым каждому русскому: «Шнель, шнель». Но тот лишь дергает щекой, а в глазах его появляется нехорошая усмешка. Я вижу это совершенно точно, потому как его лицо, освещенное фонарем, у меня прямо перед глазами. Уже кое-что понятно. Немчик считает себя главным, но Оспа в этом вопросе с ним не согласен. Слушается до поры до времени, пока интересы совпадают, а потом… Иначе его реакцию на «шнель» немчика истолковать сложно.
— Ты пей, не торопись. И на нашего немецкого друга внимания пока что не обращай. Ему, небось, никогда не приходилось валяться с кляпом во рту несколько часов к ряду. А я, что это такое, знаю. Так что пей, фройляйн Унгерн.
— Меня Анна зовут. И не фройляйн я вовсе.
— Да я знаю.
— А вас как зовут?
— Умная девочка. Нас так и учили: если попал в плен, первое дело попытаться установить личный, человеческий контакт с захватившими. Им тогда тебя пытать и убить психологически сложнее будет. Но со мной не сработает.
— Тогда буду звать тебя Оспа. Твоего приятеля Фонарь. А немчик пусть так в немчиках и ходит.
Задеть его не удается. Лишь смеется, а потом волочет меня в дом. Успеваю увидеть, что это одноэтажное строение, но не изба, а скорее городская усадьба. Каменный цоколь, деревянный верх. Такие стоят, неизменно выходя фасадами на улицу, в маленьких провинциальных городках, куда ещё не добралась и, надеюсь, никогда не доберется «цивилизация» с ее квадратно-гнездовой панельной застройкой.
В горнице толкает меня за стол. Фонарь тем временем идет куда-то в другую комнату и возвращается с глубокой тарелкой. Помню, нам такие в детском лагере отдыха давали — белая, а по ободу мелкие синенькие цветочки. И краешек немного отбит… В тарелке картошка в мундире, а сбоку горка квашеной капусты. Рот у меня наполняется предательской слюной, я сглатываю, и он усмехается. В руках Оспы опять появляется нож. Он срезает веревки с моих рук. Но вместо того, чтобы слушаться меня, они плетьми падают вдоль тела. Совсем одеревенели. С тоской смотрю на своих мучителей. Фонарь молча разворачивается и снова скрывается где-то во внутренних помещениях дома, так что откликается на мой немой призыв опять-таки Оспа.