Что немцу хорошо, то русскому смерть
Шрифт:
Возвращаюсь, обнимаю ее и извиняюсь до тех пор, пока она не начинает всхлипывать и причитать — простила. Слава богу! Но, как выясняется утром, вздохнула я с облегчением рано. Как только я собираюсь уходить из дома, чтобы идти в больницу к Федору, мама сует ноги в туфли, подхватывает сумочку и встает в дверях.
— Я пойду с тобой. Ты просто обязана познакомить меня с этим человеком. Раз уж ты говоришь, что он спас тебе жизнь, — легкое недоверчивое пожатие плечами.
У Федора уже сидят двое каких-то крепких парней. Наверно его ребята из СОБРа. Их простецкие широкоскулые
Мама молчит, Федор тоже. Одна я, как ковровый в цирке, заполняю повисшую паузу. Все как всегда. На арене Анна Унгерн. Без ансамбля. Сама…
— Как себя чувствуешь?
Федька смущенно улыбается.
— Да нормально, Ань. До свадьбы заживет.
Мама меняется в лице.
— Это о какой свадьбе речь, молодой человек? Надеюсь, вы не имеете в виду мою дочь?
Федя яростно краснеет, я, по-моему, тоже. По крайней мере щекам становится горячо.
— Мама, это просто выражение такое.
— Я знаю, но все же считаю своим долгом сразу расставить все точки над «и». Я, конечно, бесконечно благодарна вам, молодой человек, за ваш поступок, но вы должны понимать, что это не дает вам права рассчитывать…
Эту мучительную для меня сцену к моему величайшему счастью прерывают новые посетители. Это компания военных. Во главе ее — мужик лет 45. В форме и при орденах. Такой «иконостас», что даже мама почтительно смолкает. По тому, как Федька подбирается и даже пытается сесть, понимаю, что это его начальник. То есть — командир. У военных ведь не начальники, а командиры, кажется?
— Лежи, Кондратьев! Не на плацу.
— Здрасте, товарищ полковник. Тьфу ты! Господин полковник.
Мужик ржет и грозит пальцем.
— Тамбовский волк тебе товарищ, Кондратьев, а я тебе — отец родной и господин, твою мать, полковник. Гмм… Извиняюсь.
Это в сторону мамы, которая реагирует на его матюганье картинно вздрагивая.
— И я к тебе, Кондратьев, между прочим, не просто так. А с официальным сообщением. Видишь, даже висюльки нацепил ради торжественности случая. Ты свои давно надевал?
— Недавно. Вы ж помните.
— Скоро снова надевать придется. К Президенту нашему пойдешь за новой цацкой. Дело, понимаешь, это, с заложниками, резонансным получилось. Попал ты, Кондратьев, в телевизор, как кур во щи, твою мать. Гмм… Извиняюсь. Так что если раньше за тобой девки ротой ходили, то теперь целым полком будут. Ты уж не посрами честь офицера СОБРа.
Опять ржет. Мама смотрит на него с возмущением, я с легкой ненавистью. Девки ему все… Честь, понимаешь, офицера СОБРа… Полковник внезапно поворачивается ко мне.
— Рыжая… Та самая что ль, из-за которой ты пулю схлопотал?
Кондратьев неуверенно кивает, переводя взгляд с меня на командира. Тот делает шаг ко мне и
— Ну здравствуй, рыжая. Как зовут-то?
Пожимаю ему руку в ответ. Непривычно. Со мной мужчины редко так здороваются.
— Анна.
— Ты, Анна, больше в такие истории не влипай. И Кондратьев целее будет, и маме твоей поспокойнее.
— Я постараюсь.
— Молодец, старайся. И за Федором тут присмотри. А то он у нас — сиротка. Больше некому проследить, чтобы, значит, он тут не расслаблялся, водку не пил, с девками глупостями не занимался, а лечился, как следует. И к сессии готовился. Понял меня, Кондратьев?
— Так точно, господин полковник.
— Ну все. Выздоравливай, майор.
Он крепко жмет Федору руку и уходит. Молчаливая свита проделывает то же: то есть пожимает Феде руку и тоже выкатывается в коридор.
— Это ваш начальник, Федор?
— Да, Маргарита Васильевна. Герой России полковник Приходченко.
— Вы где-то учитесь?
— Да. Второе образование.
— Второе?
— Да. Первое — военное, второе… Ну, гражданское, будем так считать.
— А почему полковник вас сиротой назвал? Это у него шутки такие?
— Не шутки.
Хмурится, молчит, явно ничего больше добавлять не собирается. Но от мамы так просто не уйдешь.
— Вы что же в детском доме росли?
— Рос.
Ответ ещё короче и еще однозначнее — человек вежливо дает понять, что разговор на эту тему ему до крайности неприятен. Даже до мамы наконец-то доходит. Она поднимается с табурета, на котором до сих пор сидела, чопорно прощается и идет из палаты, предварительно крепко ухватив меня за руку. Выдраться из ее «захвата» мне удается только в коридоре.
— Подожди меня, пожалуйста, я сейчас. Разворачиваюсь и бегу назад. В спину как выстрел:
— Анна!
Даже не притормаживаю, только голову в плечи втягиваю и кажется пригибаюсь. Федор лежит и смотрит в окно. Брови нахмурены, левый кулак — тот который я вижу от порога — крепко сжат. Сажусь рядом с ним на кровать. Смотрит на меня, молчит. Робея прикасаюсь к его стиснутой руке. Он перехватывает мою кисть, подносит к лицу, рассматривает пальцы. Потом прикладывает к моей ладони свою, сравнивает. Разница огромна: мое тонкое запястье, узкая ладонь, длинные пальцы человека, который родился в семье, где давно не зарабатывают на жизнь физическим трудом. И его мощная, широкая как лопата мужицкая рука…
— Вот так и мы с тобой…
Быстро прижимает мою ладонь к губам, а потом почти отбрасывает.
— Иди, Ань. И знаешь что? Не приходи больше. Ничего у нас не выйдет…
— Как… не выйдет?..
— А никак. Иди. А то вон — мама твоя волнуется.
Мама действительно уже стоит в дверях. Вид у нее недовольный. Встаю и как побитая собака иду к дверям палаты. На входе оборачиваюсь, но он уже отвернулся к окну, и его здоровенный кулак снова стиснут.
До дома едем молча. То есть не так — мама все время что-то говорит, но я ее не слышу. В голове гул какой-то и уши как ватой набиты. Обедать отказываюсь. Ухожу в свою комнату и сижу, забравшись с ногами на кровать.