Что с вами, дорогая Киш?
Шрифт:
Затем профессор прочистил нос, до смешного податливый и мягкий, сплющивавшийся под его энергичными движениями то вправо, то влево. Когда же процедура была закончена, Яро аккуратно свернул носовой платок вчетверо и возвратил его на место, во внутренний карман.
— Я все еще люблю ту самую женщину, которую любил раньше, — неожиданно произнес он, слегка задыхаясь, — хотя ее уже нет в живых.
— Это ужасно, — искренне вырвалось у Вендела.
— А вы говорите — логика, — вздохнул профессор. — Где же тут
— Любви теперь нет, профессор. То, что прежде называлось любовью, теперь всего-навсего соглашение.
— Соглашение? Но ради чего?
— Чтобы двое могли облегчить себе жизнь, при этом не претендуя один на другого как на свою собственность.
— Друг мой, прелесть любви как раз в пленении. Когда мы любим кого-то, мы метим его чело отличительным знаком.
— А мы оставляем его свободным, чтобы он мог жить, искать, познавать…
— И что тогда останется? Помимо одиночества?
— Я думаю, что останется большее, — ответил молодой человек. Он тоже высморкался. Его клетчатый носовой платок был смят в комок и, положенный на место, оттопырил карман бархатной куртки.
— Что же вы понимаете под этим большим? — продолжал допытываться профессор. — Объясните мне. Логически.
Вендел, уже начав терять терпение, сердито встряхнул своей шевелюрой.
— Вот так, милейший. — Яро немного потянулся, в глазах его чуть заметно сверкнули голубые огоньки, чтобы затем вновь погаснуть. — Ваша логика терпит здесь крах, — заключил он.
— И это говорит человек, всю жизнь положивший на изучение логических систем?
— Вот именно… Кому, как не мне, знать, что даже самая совершенная, самая законченная система служит только тому, чтобы ярким светом освещать все выпадающие из нее явления.
Чем дальше тянулась эта беседа, тем неотвязчивее становилось желание Вендела набить трубку табаком и выпить немного рому.
— Что-то я не пойму, о чем же мы тут говорим?
— Вам хочется закурить, не так ли? — неожиданно переключился профессор, угадав мысли своего студента. — Что общего у табачного дыма с логикой, спросите вы. Я же задал этот вопрос только потому, что… мой старший сын погиб от рака легких.
— Примите мои соболезнования, — пробормотал Вендел, понимая, что выражение это тут неуместно.
— Не стоит, ведь уже переболело, — ответил профессор. — Я сам хотел бы, чтоб эта смерть еще терзала меня. Но все проходит… Равно как и гибель моего младшего сына — его застрелили — давно уже не вызывает во мне боли при воспоминании. Жена… Вот здесь кое-что еще во мне теплится… О чем вы думаете вечерами, перед тем как уснуть?
— Ночами, — тихо поправил Карчи. — Ведь я ложусь очень поздно. И думаю я обычно о завтрашнем дне.
— А я о прожитом, — откликнулся профессор. — И удивляюсь, что до сих пор не наступает конец.
«Ради чего он болтает
«Он, похоже, даже не слушает. Держит меня за выжившего из ума, хотя еще и крепкого старика, засидевшегося на своем месте».
Профессор Яро между тем замер в неподвижной позе, закрыв глаза и приоткрыв рот, точно с посмертной маской на лице. Затем, очнувшись, продолжил:
— В течение всей сознательной жизни мы помним, что ждет нас неизбежный конец. Но никак не можем смириться с этим, продолжаем упорствовать, балансируем на тоненьком волоске, прилагая отчаянные усилия. Где же тут логика?
— Инстинкт самосохранения, — сказал Вендел.
— Но для чего он? — Профессор пронзил молодого собеседника обжигающим взором голубых глаз.
— Ну как «для чего»? — Вендел беспокойно заерзал на неудобном стуле. — Чтобы жизнь развивалась дальше… порождала более сложные формы… живой материи…
— Да, да, это верно, — устало улыбнулся профессор. — И все-таки, каков смысл?
— Столь упрямое стремление дать на все ответ может уже показаться наивным. — Вендел совсем терял терпение.
— Еще бы, — усмехнулся Яро. — Нет более наивных вопросов, чем вечные вопросы бытия. Но эти-то вопросы есть и самые неразрешимые.
— Я прошу меня извинить, господин профессор. Мне пора идти. — Молодой человек поднялся. Лотос, наверно, уже четверть часа проклинает его последними словами. А она умеет это делать не хуже грузчика. Все идет к тому, что она еще, чего доброго, одна потратит двадцать форинтов.
— Ради бога, — не замедлил с ответом Яро, — это было бы самым логичным вашим решением.
— А вы чего от меня ожидали? — Вендел снова опустился в кресло. — Я случайно не рассердил вас, господин профессор?
— Да нет, я только пытаюсь понять, что происходит вокруг меня…
— Как «что»? Разве мало? Войны, массовые истребления, система общественная изменилась…
— Друг мой, — с грустью взглянул на своего студента Яро. — Вы называете сами явления, тогда как я пытаюсь понять силы, их вызвавшие.
— Ну что ж, — сказал юноша, решив отбросить приличествующий пиетет. — Туманными рассуждениями тут не поможешь! Все сущее отживает свой век. Отцветает рано или поздно. И что уже изжило себя, то невозможно спасти.
— Но что же хотите от жизни вы? В оставшиеся вам, я надеюсь, каких-нибудь пятьдесят лет. Чего другого вы ждете? Вот что мне интересно…
— Я? — Вендел прошелся по комнате, глянул, как за окном медленно опускаются снежинки. — Я в этом мире все разберу на части, а когда постигну устройство, вновь соберу.