Что скрывают красные маки
Шрифт:
– Кому говорят?
– Не кому, а вообще говорят. Дают показания…
Я не совсем понимаю, что значит «давать показания», но маме явно не нравится эта формулировка. Она вскидывает брови и поднимает руки одновременно:
– Товарищ лейтенант! Я же просила вас…
– Виноват, – тут же осекается Санжар-ака. – Скажу по-другому: братья Аббасовы утверждают, что два дня назад, восьмого августа, примерно в одиннадцать тридцать утра, ты и Мухамеджан Хамраев вместе вышли со двора. Так и было?
Я молчу. Перевожу
– Хорошенько подумай, прежде чем ответить, сынок. Так и было?
– Нет.
– Нет?
Щеки участкового раздуваются; все – из-за леденцов-слов, забивших рот. К ленивым проклятьям, которыми обычно осыпает меня Оса (у-у-у, ссука, кыждыл, рус чучка!) он мог бы добавить еще десяток. Но при маме никогда не решится сделать это.
– Нет? – еще раз повторяет толстяк.
– Было, но не так.
– А как?
– Он… обещал вернуть линзу. Сказал, что для этого нужно встретиться с одним его знакомым. Вот я и пошел с ним.
– Какую еще линзу?
– От телескопа. Мне подарил ее академик. А Оса… взял ее.
– Отнял, – уточняет мама. – Это старая история. Наверное, мне нужно было еще тогда обратиться к вам, Санжар-ака.
– Академик?
– Да, академик. – Взгляд, которым мама одаривает участкового, строгий и торжествующий одновременно. – Наби Гафурович Рахимов. Лауреат Государственной премии. Орденоносец. Депутат. Большой друг и покровитель нашей семьи.
Толстяк участковый потрясен. Он крякает, что-то бормочет, снимает фуражку и тут же снова водружает ее на голову:
– Надо было… обратиться. Обращайтесь всегда. Все, что могу, – сделаю!
Зачем я соврал про Осу и его несуществующего дружка-приятеля с линзой? Если участковый спросит о том же Мухамеджана Хамраева, то… Что расскажет сам Оса? Не важно. Просто выведет наглого врунишку-майду на чистую воду, а потом еще и надает тумаков. Закатает в старый ковер, оставит задыхаться в подвале. А участковый! Ему ничего не стоит засадить меня в тюрьму! Мальчики девяти лет должны бояться участкового и лезть под стол или в кладовку, едва лишь тот появится поблизости.
Но я не боюсь.
Потому что боюсь совсем другого: оказаться слабаком.
Если такое вдруг случится, черная дыра втянет меня обратно. Туда, где поджидают ржавые гвозди, готовые впиться в тело и мучить, мучить! В черной дыре не продохнешь. Сделаешь что-то не так, подумаешь – и вот уже тебя рвут на части гигантские лопасти. А обжигающе холодная материя плюется сгустками прямо в лицо.
Черная дыра никуда не делась: висит туманным облаком за спиной мамы и толстяка. Заняла место эстампа «Зимний вечер», а сам вечер куда-то исчез. Черная дыра –
Она – враг.
Но и друг тоже. Я откуда-то знаю это. Случись что – она защитит меня от Осы, не позволит надавать тумаков и закатать в ковер. Случись что – она посадит в тюрьму толстяка Санжара и братьев Аббасовых, Улугмурода и Орзумурода, и… кого угодно!
Она может все!
– Ну, сынок, продолжай. – Санжар-ака ласково смотрит на меня.
– Расскажи все, что знаешь, солнышко, – подбадривает мама.
– Мы шли по улице. А потом Осу окликнули.
– Кто? – Карандаш участкового застыл над блокнотом в ожидании.
– Не знаю. Какой-то взрослый.
– Совсем взрослый? Или как Мухамеджан?
– Совсем. Но он не курил.
– Это тот человек, с которым вы должны были встретиться?
– Нет.
– С чего ты так решил?
– Линзу мне не отдали. Тот взрослый окликнул его, они пошептались, и Оса ушел с ним. Вот и все. Больше я его не видел.
– Мухамеджан что-то сказал тебе, прежде чем уйти?
– Ну… Сказал, чтобы я подождал его. А больше ничего.
– И ты…
– Подождал. Но он не вернулся. И я пошел домой.
Санжар-ака что-то старательно выводит в блокноте, пока мама не отрываясь смотрит на меня. Мама выглядит очень-очень печальной и даже испуганной. Что странно – ведь она не видит черной дыры, застывшей прямо за ней с разинутой, как у акулы, пастью.
А я вижу.
Мне хочется как-то успокоить маму, притянуть ее к себе якорными цепями и тонкими паучьими нитями. И еще чем-нибудь – вроде стебля татарской жимолости, легкого и гибкого, никто не разлучит нас, мамочка. Никто и никогда!
– Можешь описать того человека, сынок?
– Ну… На нем были черные брюки. И белый свитер. И волосы черные.
– Свитер?
Удивлен не только участковый, удивлена капля, снова повисшая у него на носу. Она вот-вот должна была упасть (ба-аац!), но теперь решила повременить. Так и качается на кончике, так и качается; я сказал что-то не то?
То, то, – щерит акулью пасть черная дыра.
– Ты не путаешь, сынок?
– Нет.
– Сейчас жарковато для свитера, а?
– Это был свитер. – Я продолжаю упорствовать. – С рисунком и надписью.
– Ты, конечно, их не запомнил.
– Почему? Запомнил. 1985 – это надпись.
– А рисунок?
– Цветок.
– Что за цветок, не помнишь?
– Ну… Он круглый. Лепестки тоже круглые.
– Мойчечак гули? Э-э… Ромашка?
– Круглый. С круглыми лепестками. Лепестков пять.
– Ну хорошо. – Санжар-ака сбивает каплю на носу карандашом. – Скажи, сынок, он кто? Ну вот я – узбек, вы с мамой – русские. А он?