Что видно отсюда

Леки Марьяна

— У меня нехорошее предчувствие, — сказал он.

Оптик улегся рядом с диваном. Мы все трое заснули, а когда мы спали, Фредерик писал: «Луиза, пожалуйста, отзовись. У меня нехорошее предчувствие», — но прочитала я это лишь две недели спустя.

На следующее утро у Сельмы был небольшой жар, глаза блестели. Я потянула оптика за дверь спальни.

— Надо вызвать врача, — сказала я.

— Ни в коем случае, — крикнула Сельма из спальни. — Если вы вызовете врача, я с вами больше не разговариваю.

Мы с оптиком переглянулись.

— Причем до конца моих

дней, — крикнула Сельма и рассмеялась.

Зазвонил телефон, я надеялась, что это звонит мой отец, и это действительно был он.

— Приезжай, — сказала я. — Сельме худо.

Это звучало фальшиво, на самом деле ведь Сельме совсем не было худо, но не могла же я сказать, в конце концов: у нее все прекрасно, но она, правда, умирает.

— Прилечу ближайшим рейсом, — сказал мой отец. — Я сейчас в Киншасе.

И когда я разговаривала в гостиной по телефону с отцом, в моей квартире в райцентре тоже звонил телефон.

«Луиза, отзовись, пожалуйста», — сказал Фредерик на автоответчик, и автоответчик его сбросил. Фредерик сказал: «Отсюда очень сложно звонить, а этот проклятый автоответчик еще и осложни…» — и автоответчик его сбросил. «Я звоню, потому что беспокоюсь», — сказал Фредерик, и автоответчик его сбросил, а металлический женский голос сказал: «Ваше соединение установлено, ваше соединение установлено», и этого Фредерик уже не выдержал, а автоответчик сказал: «Конец сообщений, конец сообщений, конец сообщений».

Днем моя мать сварила суп с курицей, который Сельма всегда ела с удовольствием, но теперь не хотела, лавочник принес целый пакет «Mon Cheri», каждую из которых заранее развернул. Но и от них Сельма мягко отказалась.

Ранним вечером я пошла к гаражу, потому что был вторник, и я должна была спугнуть косулю. Та действительно стояла наверху на краю леса, косуля, которая после нескольких сменившихся поколений косуль уже не была той, прежней, первоначальной. Я открыла ворота гаража и с грохотом снова их захлопнула, я делала это снова и снова, я прогоняла косулю и тогда, когда она уже давно убежала. Внезапно за спиной у меня очутился Пальм.

— Не беспокойся за косулю, — сказал он.

Я в последний раз грохнула воротами и посмотрела на Пальма; он стоял, прижимая к груди свою Библию.

— Как она себя чувствует? — спросил он.

— Хорошо, — сказала я. — Но думаю, ей осталось не так много времени. Ты зайдешь?

Пальм последовал за мной к дому, но остановился у крыльца. Я обернулась к нему:

— Идем!

Но Пальм остался стоять, как будто боялся все еще не починенных провалоопасных мест в доме. Он простоял там несколько часов. И никто на свете не мог выглядеть более потерянным, чем Пальм, не входящий в дом.

— Мне жарко, — сказала Сельма.

Окно спальни не открывалось настежь, я приоткрыла его и положила перед створкой альбом с видами, чтобы окно не распахнулось внутрь комнаты. Было очень ветрено.

Оптик сидел на краю кровати Сельмы. Он не сидел здесь с тех пор, как объяснял нам про синего кита после смерти Мартина.

Ничто здесь не изменилось с тех пор. Будильник с кожзаменителем поносного цвета,

его слишком громкое тиканье, тучные овцы на картине с беззаботным пастушком, стеганое покрывало в крупный цветок, на ночном столике лампа из латуни и матового стекла в форме колпака гномов — все это было прежним. И снова оптик не видел ничего этого, и снова все это было бы отмечено в его глазах особой красотой, если бы он мог видеть что-нибудь, кроме Сельмы.

— Мне бы что-нибудь почитать, — сказала она.

Я приносила ей книги одну за другой и альбомы с видами, но все было не то.

— Может, ты хочешь что-то конкретное? — спросила я. — Я все тебе раздобуду.

— Я не знаю, — сказала Сельма.

Оптик резко встал.

— Я ненадолго отлучусь, — сказал он.

Я пошла за ним к входной двери, чтобы взглянуть на Пальма, но тот исчез. Я смотрела вслед оптику, уходящему по склону вниз, и гадала, неужто он вернется с сердцем летучей мыши, но ведь у Сельмы ничего не болело.

Вернувшийся оптик принес два чемодана. Я открыла ему дверь, и он молча втащил свою ношу, пронес мимо меня, через прихожую, через гостиную, до кровати Сельмы.

На обратном пути к дому Сельмы его внутренние голоса разбушевались так, как не шумели уже давно, дело дошло до бесчинства. «Ты сумасшедший», — кричали голоса, ветер трепал волосы оптика, а тяжелые чемоданы больно били его по берцовым костям. Ведь как было хорошо, пока ты сдерживался, визжали голоса. И что страх был хорошим советчиком, и что все может кончиться фатально, если оптик сейчас, в последний момент, высунется со своей всегда таимой, десятилетиями не видавшей света любовью. «Не делай этого», — панически кричали они, когда оптик поставил чемоданы перед кроватью Сельмы и раскрыл их.

Они были до краев полны бумаги. Оптик улыбнулся Сельме.

— Это все, — сказал он.

Дорогая Сельма, по случаю свадьбы Инге и Дитера я хотел бы тебе, наконец

Дорогая Сельма, это просто невероятно, как быстро Луиза научилась читать. Когда мы в прошлый раз сидели в кафе-мороженом и средняя порция «Тайной любви»

Дорогая Сельма, ты вообще-то веришь, что у Марлиз не все дома? Наподобие сумасшедшего Хасселя? Я имею в виду: что она психически больна? Я сегодня опять об этом задумался. Кстати, насчет «не все дома». Ты ведь и меня сочтешь за сумасшедшего, если я тебе сейчас

Дорогая Сельма, сегодня первая годовщина, и ты совершенно права: мы должны попробовать как-то удержать Пальма на плаву. Кстати, насчет удержать. То, что меня держит на плаву,

Дорогая Сельма, занятно, что сегодня затмение Солнца. Кстати, о затмении. Ты для меня противоположное

Дорогая Сельма, как мы уже подробно обсудили сегодня днем, я тоже не верю, что Луиза по-настоящему любит Андреаса. Кстати

Сельма доставала из чемодана один листок за другим. Она взяла руку оптика, не отрывая глаз от чтения. Оптик сидел рядом с ней так, будто Сельма разглядывала альбом с видами, а оптик ждал, что Сельма скажет ему слово, которое не поняла.