Что видно отсюда
Шрифт:
— Что значит безусловно, — спросила Сельма.
Оптик засмеялся.
— Безусловно значит безусловно.
— Моя жизнь проходит у меня перед глазами, — пробормотала Сельма, продолжая читать, и мы испугались: вот и началось, подумали мы, но Сельма сказала: — Нет-нет, я имею в виду: в этих письмах. Она проходит передо мной в этих письмах.
Она читала, пока не кончились силы. Тогда она положила голову на подушку, посмотрела на оптика и сказала:
— Читай мне вслух.
Оптик читал ей
— Мне надо прерваться, Сельма, — сказал он.
Она смотрела на оптика блестящими глазами. Потом притянула его к себе и прошептала ему на ухо:
— Спасибо, что ты в конце принес мне так много начал. И спасибо, что ты за всю жизнь не сказал мне об этом. А то бы мы не смогли, может быть, провести ее вместе. Ты только представь себе.
— Даже не хочу себе это представлять, Сельма, — сказал оптик, его глаза тоже блестели, и у оптика тоже был жар, только не тот, который можно измерить градусником.
— И я тоже не хочу, — сказала Сельма, — ни в коем случае, — и тут альбом с видами уже не смог удержать створку окна. Она распахнулась настежь, ветер ворвался внутрь, взметнул занавеску, пронесся по стопке бумаги рядом с чемоданом, раздул по сторонам все начала.
— Мне надо выйти на свежий воздух, — сказал оптик час спустя, когда Сельма спала.
Перед тем, как выйти, он, правда, зашел в кухню.
Там над холодильником Сельмы все еще висел номер телефона Фредерика. Оптик всмотрелся в него, как будто цифры могли значить что-то еще, кроме телефонного соединения. Он сорвал бумажку с номером, свернул ее и положил себе в нагрудный карман.
На обратном пути к дому оптику было гораздо легче, чем на пути к Сельме; туда он нес два чемодана бумаги и целое общежитие панических голосов, а оттуда нес всего один листок, а к тому же ветер, что дул тогда ему навстречу, теперь успокоился.
Дома он взял телефон и бумажку с номером и сел на кровать, рассчитанную только на одну персону. Прибавил к текущему времени восемь часов. Потом набрал поистине бесконечную последовательность цифр, и так же бесконечно много времени понадобилось на то, чтобы трубку снял первый монах; и спустя всего шесть монахов оптик получил на другом конце провода того монаха, который был ему нужен.
— Алло? — сказал Фредерик.
— Добрый день, Фредерик, это говорит Дитрих Ханберг.
На другом конце провода установилось короткое молчание.
— Кто, простите, говорит? — переспросил Фредерик.
— Оптик.
— А, ну как же, — воскликнул Фредерик. — Извините. Такая неожиданность. Как у вас дела?
— А не могли бы вы заехать к нам? — Оптик спросил это так, будто Фредерик был не на другом краю света, а в соседней деревне.
— Конечно, — сказал Фредерик.
Я села на подоконник в спальне Сельмы. Я смотрела на беззаботного пастушка с его свирелью и прикидывала, когда именно Сельма увидела окапи во сне прошлой ночью и сколько времени еще остается в лучшем случае.
Сельма ненадолго очнулась и посмотрела на меня. Она лежала на спине, натянув одеяло до подбородка. Взгляд
— Пока что все проходит гладко, как по маслу, — сказала она, как будто речь шла о подготовке к майскому празднику
Интимность с миром
Оптик снова пошел к Сельме, было половина второго ночи. Немного не доходя до нашего дома, он, несмотря на темноту, краем глаза уловил какое-то движение. Он посмотрел налево, в сторону луга, по которому пробегал Яблоневый ручей. Там, вдалеке, на мостках стояла чья-то фигура. Оптик перелез через забор и направился к ней.
То был Пальм. Оптик шагнул на мостик и остановился неподалеку от него. Взгляд у Пальма был остекленелый, руки повисли плетьми. В одной руке у него была Библия, а в другой полупустая бутылка хлебной водки.
Пальм столько лет жил в трезвости, что оптик уже совсем забыл, что в пьяном виде Пальм казался выше ростом. В пьяном виде Пальм становился массивнее, тяжелели его плечи, его ладони, его лицо — всё.
Оптик осторожно протянул ему руку. Пальм отпрянул, при этом Библия выскользнула у него из пальцев и упала на мостки, на самый край. Оптик ногой подвинул ее на середину.
Ручей, который всего лишь тихо журчал, в ушах оптика производил бурлящий шум. А сегодня ночью он вообще превратился в ревущий поток. Из-за шума ручья оптик не услышал, что Пальм плакал, но он увидел это. Он увидел, что слезы текут по лицу Пальма, по его в мгновение ока побагровевшей, снова массивной опухшей роже.
Оптик глубоко вздохнул. Потом сделал шаг вперед и просунул руки под мышки Пальма. Пальм отшатнулся, но оптик крепко прижал его к себе, пренебрегая той опасностью, что Пальм мог рассыпаться в пыль от малейшего прикосновения. Здесь, сейчас, над бурлящим потоком Яблоневого ручья ему пришлось пойти на этот риск.
Пальм не рассыпался, и оптик поднял его, взвалил его тяжелую голову себе на плечо, Пальм вонял водкой и потом, всхлипывал, дрожа всем телом, и тело оптика тоже дрожало от натуги. Руки Пальма, свисавшие с оптика справа и слева, теперь поднялись и обхватили оптика, бутылка выскользнула из них и упала на мостки. Пропотевшие волосы Пальма щекотали шею оптика, плечи Пальма давили ему на нос и задрали его очки на лоб.
Почти минуту оптик удерживал Пальма на весу, потом больше не мог. Он поставил его, не выпуская из рук, и Пальм тоже не отцеплялся от него. С Пальмом в руках оптик сперва упал на колени, а лотом и вовсе рухнул.
Долго они так сидели: оптик — вытянув ноги, прислонившись к перилам мостика, и Пальм с туловищем поперек груди оптика. Пальм закрыл глаза и не шевелился. Оптик сидел криво, наполовину на Библии Пальма, это было пыткой для его межпозвоночных дисков, но у оптика не было возможности изменить положение, не потревожив при этом Пальма.
Он погладил его по голове. Бутылка хлебной водки лежала у него в ногах, он мог даже прочитать этикетку, и только по этому одному оптик заметил, что было на удивление светло, что светила луна, в траектории которой Пальм когда-то хорошо разбирался.