Что знает ночь?
Шрифт:
Трехнутый парк развлечений ему больше не снился. Съемочной площадкой для этих снов служил их дом или территория у дома. Они напоминали фильмы ужаса, но только антуражем, потому что по ощущениям больше походили на документальные.
В первом Зах забирался в дурацкий домик для игр, построенный на этом блинском кедре, хотя в реальной жизни никогда там не бывал, потому что играли в нем девочки. Падал снег, перекладины лестницы обледенели, а он был только в джинсах, босиком и с голой грудью. Он чувствовал, как снег бьет в лицо, как лед скользит под ногами и трескается, а его кусочки падают вниз, ударяясь о черные ветки. Никогда раньше сны не бывали такими яркими и реальными: передавались все ощущения — и
И запахи… Не было таких запахов в других снах. Сначала запах кедра, когда он поднимался среди ветвей, потом — мокрого дерева домика для игр и… запах крови, когда он вошел в домик.
В мигающем свете фонаря на столе в луже крови стояла отрубленная голова Наоми. «Я знаю, как использовать ее сладкое маленькое тельце, — сказал Уродливый Ол, — а голова мне не нужна. Можешь забрать голову этой маленькой шлюшки». Зах попытался попятиться, но Уродливый Ол уже сунул отрубленную голову ему в руки. Зах почувствовал липкость и уходящую теплоту крови, волосы Наоми щекотали запястья. Все это не просто ужасало его. Убитый горем, потрясенный до глубины души, он зарыдал, и рыдания раздирали горло. Его сестра мертва. Может, все было бы не так плохо, если б он только ужасался, но Наоми умерла, и кол, вбитый в грудь Заха, не мог бы вызвать большей боли. Он хотел положить эту драгоценную голову в какое-нибудь безопасное место и укрыть, чтобы никто не мог увидеть красавицу и умницу Наоми в таком виде, но Уродливый Ол схватил его за руки и заставил поднести отрубленную голову к лицу, говоря: «А теперь поцелуй ее взасос».
Потом сны стали еще хуже.
Зах знал, что должен рассказать об этом родителям, потому что сны становились всё более яркими и странными, и, возможно, у него в голове уже выросла трехнутая опухоль размером с апельсин. Он и собирался рассказать родителям, но сны опять переменились, к насилию добавились извращения. В этих кошмарах происходило нечто отвратительное и сводящее с ума, о таком Зах не сказал бы никому, потому что любой подумал бы, что Зах — ходячий мешок с гноем, что его укусила бешеная крыса, если он мог такое себе представлять. Собственно, он и не думал, что сам представлял все это себе, ему казалось, что он получает эту грязь извне, что она загружается в его мозг, как фильм из Интернета, но знал, что в этом никогда не удастся убедить психиатров.
В ночь восемнадцатого октября даже оставшиеся мысли о том, чтобы рассказать родителям о своих кошмарах испарились, как ложка воды в эпицентре атомного взрыва. Никто и никогда не мог узнать о случившемся с ним позоре.
Во сне Уродливый Ол заставлял Заха сделать что-то особенно мерзкое и отвратительное, после чего его не принял бы даже ад. А когда он отказался, Уродливый Ол схватил секач [27] и трижды рубанул Заха в промежность.
Захлебываясь беззвучным криком, он сел на кровати. Низ живота заливала теплая кровь. После отчаянных поисков выключателя лампы Зах обнаружил, что кровью он истекает символически, потому что на самом деле надул в блинскую постель. Даже маленьким он никогда не писался по ночам. А теперь, почти в четырнадцать лет, превратил свою колыбельку в трехнутое озеро.
27
Секач — рубяще-режущий инструмент, короткий тяжелый нож с широким топоровидным клинком. По своей конструкции напоминает гибрид топора и ножа. Используется для разделки пищи: мяса, туш животных, овощей, корнеплодов.
Спрыгнув с кровати, словно с раскаленной сковороды, Зах содрал с себя мокрое белье и бросил на простыни. Тут же стянул их с кровати, чтобы уберечь матрас, и положил на стол,
В двадцать минут третьего, надев чистое нижнее белье и джинсы, не решаясь включить свет в коридоре или на лестнице, Зах отнес обмоченные простыни и белье в комнату-прачечную на первом этаже. Там ему пришлось включить свет, чтобы понять, как загрузить эту блинскую стиральную машину и включить ее.
Живя в двадцать первом веке, когда каждая тьмутараканская страна третьего мира обладала атомным оружием, а мобильник не умел разве что читать мысли, Зах полагал, что стирка белья занимает минуту, а сушка — две. Так нет же. Ему пришлось целую вечность провести в комнате-прачечной, ожидая, что его обнаружат и унизят: тринадцатилетнего парня, будущего морпеха, надувшего в постель.
45
Вечером девятнадцатого октября, пожаловавшись на недавние приступы бессонницы, Джон признался, что позвонил доктору Наймейеру, их семейному врачу, и попросил рецепт на лунесту. Он принял таблетку и рано пошел спать.
В последнее время Николетта тревожилась из-за него. Он с головой ушел в текущее расследование, сконцентрировался на нем, как никогда раньше. От присущего ему аппетита не осталось и следа, она не сомневалась, что он похудел как минимум на пять фунтов, но Джон говорил, что он в отличной форме и его вес не изменился.
Когда он впервые упомянул о проблемах со сном, она предложила ему подъехать к Айзеку Наймейеру, чтобы пройти полное обследование, а не за рецептом. Обычно он терпеть не мог обращаться к врачам, но бессонница совсем его замучила.
Когда Джон улегся в постель, а дети разошлись по комнатам, Никки вернулась в студию. Она собиралась провести два или три часа с проблематичной картиной, на которой хотела изобразить Наоми, Заха и Минни.
Раскладывая кисти и краски, осознала, что причиной нынешнего состояния Джона мог стать временной фактор. Его родителей и сестер убили двадцать пятого октября, и до этой даты оставалось шесть дней. Каждый год в этот период времени он становился задумчивым, уходил в себя. Хотя Джон никогда не отмечал эту черную годовщину разговорами о случившемся, Никки знала, каким тяжелым грузом лежит эта трагедия у него на душе. Возможно, на этот раз он пережив&т сильнее, потому что прошло ровно двадцать лет. Время, что бы там ни говорили, залечивает не все раны. И хотя острота боли, возможно, и приглушалась, печаль утраты никуда не уходила и, вполне вероятно, с годами набирала силу.
Когда Никки закончила приготовления, из Бостона позвонила ее младшая сестра, Стефания. Она чуть раньше вернулась с работы. В полном соответствии с состоянием экономики посетителей в ресторане поубавилось, а вместе с ними и работы. Никки, сидя на высоком вращающемся стуле, повернулась к персиковым розам смирения, вместе с сестрой поволновалась о различных экономических катастрофах, сообщения о которых заполняли выпуски новостей, поговорила о еде, рассказала пару-тройку историй о своих детях, выслушала столько же о ее.
И хотя обе сестры никогда не испытывали даже намека на неловкость в общении друг с другом, Никки чувствовала, что ее сестра не решается коснуться какой-то темы. Ее догадка оказалась верной, потому что в конце концов она услышала от Стефании:
— Может, ты подумаешь, что я чокнутая, когда я тебе это скажу…
— Милая моя, такая мысль никогда не придет мне в голову. Так что ты хотела сказать?
— Дело в том… у тебя хорошая охранная система, да?
— Охранная система дома? Да. Ты же помнишь, как случайно активировала ее, когда приезжала к нам в последний раз.