Чтоб знали! Избранное
Шрифт:
Рина прислала мне гневное, но вполне достойное, хоть и нарочито корыстное письмо, где напоминает мне о моём долге. Со стыдом и омерзением к себе вспоминаю период развода с Риной. Она рвалась ко мне, а я бегал от неё, боясь, что я не устою перед её силой и желанием быть со мной. Помню, вскоре после того как мы разошлись, я увидел её в окне, подходящую к моему дому, и я так испугался её возможной истерики, её жажды меня и собственной слабости быть порабощённым жалостью, что я выбежал из квартиры, слыша её, поднимающуюся по лестнице, и затаился на лестничной площадке выше этажом. Она позвонила в дверь, и родители открыли и впустили её. А я бросился вниз, выбежал из дома и с улицы позвонил родителям, чтобы удостовериться, что она уже ушла, прежде чем осмелился
Она была мудра, желая не замужества, а поддержания близости и страсти. Я же вбил себе в голову, что женитьба – мой непременный долг. Когда мы с Риной вышли из ЗАГСа, я долго не мог найти ключи от машины, и была неловкая задержка стояния у машины, пока я шарил в карманах. Когда мы наконец уселись в машину, я решил посмотреть на наши штампованные браком паспорта. Удостоверившись, что у Рины фамилия изменена на мою, я раскрыл свой и увидел, что там, где должен был стоять штамп, была пустая страница: мне забыли его поставить. Я благородно рванулся обратно в ЗАГС, и мне шлёпнули печать. Бог дал мне шанс передумать, а я им не воспользовался.
Рина имела неисчислимые возможности отомстить мне, начиная с простейшего неразрешения на мой выезд и требования части квартиры и кончая многим, что месть могла напридумать. Но она была исключительно благородной по отношению ко мне.
Через два месяца после нашей кривоносой свадьбы я заболел гриппом и лежал с высокой температурой. Вызвал врача. Участковым оказалась Наташа, только что закончившая институт, красивая, стройная, нежная, на которую я как-то наткнулся в поликлинике. Рина стояла рядом без косметики, привычная, надоевшая, неуклюжая. А тут сладкая красавица ощупывает мне живот прохладными длинными пальцами. Мне стало жутко, что вот какую женщину я всегда хотел, а теперь повязался с постыдным компромиссом. Всё взбунтовалось во мне. И я почувствовал себя мгновенно выздоровевшим.
После ухода врачующей мечты я сказал Рине, что не хочу быть женатым на ней, и она, ошеломлённая, ушла, накрасив прежде губы перед зеркалом. Я вскочил с кровати и прыгал от ощущения распахнувшейся свободы.
Выписываться я пришёл в поликлинику в выходном французском костюме, на два размера больше моего. Я его купил по случаю в «Гостином Дворе», где других размеров не было. Брюки топорщились на талии, затянутые ремнём. А пиджак, хороший в плечах, висел балахоном на талии. Я был последний пациент в очереди. Наташу поджидал муж, с которым она, по слухам, собиралась разводиться. На приёме я предложил ей пойти вместе в музей, на что она неопределённо согласилась. Но когда я позвонил ей через несколько дней, чтобы договориться о встрече, она отказалась. Больше я её не видел, но мой развод продолжал идти своим болезненным, но прекрасным чередом.
Я перевёл Карен письмо Рины и, так сказать, семейным советом порешили, что я сделаю ей вызов. Пусть поживёт в Нью-Йорке у своих многочисленных приятелей: я даже не должен встречаться с ней. И совесть моя будет спокойна. Так что если ты её увидишь, то дай ей знать, что я ей сделаю вызов. Я ей об этом написал, но это не значит, что письмо дойдёт.
Я по-прежнему ищу работу, ибо ищу не лишь бы что, а то, что хочу. А пока денежные запасы тают. Пора сделать деньги, чтобы к старости, которая, увы, не за столь высокими горами, не быть от них зависимыми.
Чуть было не взяли меня на продажу «Макинтошей», но в последний момент они нашли человека с компьютерным образованием. Мне дали серию тестов, и я их все провалил, с одной стороны, из-за медлительности соображения,
Цикличность событий в моей жизни непоколебимо уверила меня, что жизнь развивается по предначертанному плану, издавна именуемому судьбой. Ничего случайно не происходит. Случайность – это лишь материалистический термин для описания вмешательства Божия. Все события чудесным способом вписываются в нечто гармоничное, что, увы, не всегда оказывается прекрасным, но всегда подчинено некой цели, суть которой нам неведома, но существование которой мы с какого-то момента нашей жизни начинаем чётко ощущать. Всё происходит по некой причине, и пока мы её не называем – мы правы.
Я продолжаю пописывать, но всё не собраться с мудрыми мыслями. И задумался я над такой ситуацией: вот писатель написал роман – все признали его замечательным. Но критика, восхищаясь им, постоянно твердит: «Посмотрим, каково будет следующее произведение. Будет ли оно сильнее, чем это, или, по меньшей мере, такой же силы?»
И что это за гладиаторщина? Почему недостаточно написать всего лишь одно замечательное произведение? Разве обязательно всю жизнь добиваться внимания? Почему бы не написать нечто раз и навсегда? То есть если автор желает того и в писании – вся его жизнь, то это – его дело. А если нет? Кто смеет подначивать, подталкивать, провоцировать? Ведь писание – это опасное занятие. Высказанное начинает существовать и грозит сбыться. Писательство – это непрестанное выворачивание себя наружу, это непрестанная рвота, испражнение, семяизвержение, потение – и всё это принимает форму словоизлияния. Творчество тяжко и болезненно потому, что приходится говорить правду, которую люди нетворческие от себя скрывают. И для этого требуется усилие, часто приносящее боль, смятение, страх. Потому-то и ощущаешь облегчение после написанного, как будто повинился, облегчил свою совесть, высказал правду.
Развитие писателя – это его освобождение от влияния общества с помощью осуществления собственного влияния на общество. Ты рождаешься свободным, но через родителей общество накладывает на тебя лапу. Потом возникает протест против наиболее жестокого родителя или против обоих как реакция на подавление. У большинства людей на этом протест и кончается. Преступники выходят за пределы родителей и борются с обществом, преступая законы. Писатели стараются стряхнуть с себя общество, преступая законы здравого смысла и эстетики. Писатель, как и преступник, старается вернуться в состояние младенческой свободы, чтобы всё было дозволено. Такая вседозволенность, но лишь на словах, и осуществлена с помощью свободы слова. Отсюда мы можем заключить, что писатель или художник может стать самым безнаказанно свободным человеком.
При уйме публикующихся книг, которые на 99,9 процентов остаются никем не замеченными, не лучше было бы, если бы каждому давалось право лишь на одно произведение в жизни. Получилось – хорошо, нет – жди следующего воплощения. Это я, конечно, шуткую.
Однако каждое новое опубликованное произведение отнимает у возможных читателей писателей прошлого. Тот, кто прочтёт новый роман, может не успеть прочесть Достоевского или Кафку. Выступая с произведением в печати, ты берёшь ответственность за возможное отстранение читателя от чего-то заведомо большого. А тогда нужно быть уверенным в себе настолько, чтобы считать написанное тобою важнее, чем всё написанное ныне и прежде. В связи с этим мне иногда кажется, что я – ничто. А иногда мне кажется, что я – всё. Наверно, так и есть.