Чучело-2, или Игра мотыльков
Шрифт:
Входим в квартиру. Располагаемся. Глазастая говорит:
— Зойка!.. Расскажи по порядку! Чтобы им все было понятно, как в азбуке, от «А» до «Я»! — Смотрит на них и улыбается.
Вот, думаю, выдержка. Следую ее примеру, спокойно рассказываю про мотоцикл, про то, как мы отдавали деньги Судакову и как я сверток с деньгами уронила.
— Ну ты шляпа! — вздыхает Каланча. — Их же могли увести… Любой прохожий…
— Не увели, — обрываю, вспоминаю про ее штучки с Куприяновым, вставляю ей фитиль: — Тебя же
Она нисколько не обижается, хохочет:
— Я бы не прозевала, я бы у тебя их из-под носа увела!
Злюсь, но не обращаю на нее внимания, продолжаю клеить в красках про Попугая. Они в отпаде — от Попугая никто такой прыти не ожидал. Потом выгребаю тысячу из карманов и бросаю на стол.
— А остальные? — спрашивает Ромашка, не глядя на Глазастую.
— Все тут, — говорит Глазастая. — Зойка, верни всю монету хозяйке! Мы же не воры. Взяли для общего дела. Не нужны — возвращаем.
Каланча и Ромашка молчат. Лица у них настороженные, ждут подвоха. Кажется, будет драчка. Иду за деньгами. Интересно, что Глазастая будет делать. Неужели отдаст всю монету Ромашке? Приношу ее рюкзак с семью тысячами и сверток Судакова с двумя. Смотрю на деньги. Думаю: «Может, правда, лучше их отдать Ромашке и забыть про все? А дальше ее дела».
Глазастая открывает рюкзак, мы следим за нею, всовывает туда остальные деньги, задраивает его, протягивает Ромашке. И вдруг говорит:
— Вернешь родителям!
Ее слова — как взрыв бомбы, а потом тишина. Каланча сидит с открытым ртом. Ромашка балдеет, по лицу красные пятна идут. Ну а я радуюсь, я в отпаде, это новый поворот, Глазастая — умница!
— Ну дела-а! — хохочет Ромашка. — А что я им скажу?
— Да, что она им скажет? — подхватывает подпевала Каланча.
— Отец прибьет, — мрачно добавляет Ромашка.
— Не прибьет, — успокаивает ее Глазастая. — Ты же говорила, он тебя обожает.
— Обожает? — нервно переспрашивает Ромашка. Крашеные губки расползаются в ухмылке. — Может быть, только очень индивидуально, по-своему: сначала деньги, потом меня. Он из-за них кого хочешь удушит.
— А я верила, — признается Глазастая, — думала, ты у него на голове сидишь.
Ромашка не отвечает, глаза сухие, но слова произнести не может — видно, боится сорваться.
— Ну а мать? — спрашивает Глазастая.
— А-а, она всегда за него… Курица.
Теперь уже и Глазастая молчит. И я тоже молчу — а что тут скажешь, если такая неожиданность.
— Родители… — вздыхает Каланча. — С ними не заскучаешь. Всяк по-своему хорош. Моя, например, вчера хотела подложить меня под своего хахаля… Коньячком угощали… А я коньячок выпила, а им крутанула динамо.
— Как — подложить? — не понимаю. Мутит почему-то…
— Замолчи, Каланча! — цедит Глазастая.
Вскакиваю, убегаю. Пью воду, зубы стучат о стакан. Слышу:
— Берите по
— Деньги надо вернуть, — отвечает Глазастая. Спокойно так отвечает, без нерва. — Ты на меня не сердись, но так лучше будет.
— Катись ты в задницу! — срывается Ромашка. — Надоело!.. Пошли, Каланча!
Слышу: из комнаты доносится шум, двигают стулья, раздаются торопливые шаги.
— Уйди с дороги, Глазастая! — говорит Ромашка.
После этого наступает тишина. Прислушиваюсь, но все молчат. Потом голос Глазастой — медленный, тянучий, неохотный:
— Отдай деньги и вали на все четыре!
— Уйди! — В голосе Ромашки угроза. — По-хорошему прошу. В последний раз…
И снова тянет Глазастая, точно она слова произносит через силу:
— Ты же знаешь меня, Ромашка, я не отступлю.
— Бей ее, Каланча! — вдруг орет Ромашка.
Что-то там падает, кто-то вопит, и сквозь весь этот шум прорывается безумный голос Глазастой.
Она наконец-то просыпается:
— Фас, Джимми! Возьми их!
Пугаюсь, думаю: «Джимми порвет девчонок!» Не помня себя, врываюсь как сумасшедшая.
Все молчат, стоят как завороженные. И я теперь их различаю и догадываюсь, почему Ромашка и Каланча такие застывшие, — они боятся Джимми! Ищу его глазами: вижу — лежит в углу, морда между лапами, весь пришибленный, виноватый, бьет хвостом по полу. Смеюсь, понимаю: он и не собирается выполнять приказ своей хозяйки. Смотрю на Глазастую, и тут мне делается страшно, тут я понимаю, почему Ромашка и Каланча такие застывшие. В вытянутой руке Глазастой финка!
Смотрю на финку, оторваться не могу. Красивая финка, автомат, лезвие длинное, узкое, кончик ножа тонкий, как игла. Иду к Глазастой, финка меня притягивает, оказываюсь между нею и девчонками. Те пользуются этим, рвут к выходу.
Глазастая отшвыривает меня и снова встает у них на дороге, рука с финкой упирается в Ромашкину грудь.
Ромашка ухмыляется: хватит, мол, дурака валять. У меня тоже губы сами собой растягиваются в улыбку. Вот-вот мы все начнем хохотать.
Но Глазастая отступает, проводит лезвием по своей ладони, делает ладонь лодочкой, и сразу вся эта лодочка наполняется кровью.
— Ты что?! — ору.
— Себя не жалею, — говорит Глазастая. Она вытирает окровавленную ладонь о джинсы, оставляя на них темный след. — И тебя, Ромашка, не пожалею.
— Бешеная стерва! — выдавливает Ромашка. — На, подавись! — Швыряет Глазастой рюкзак с деньгами. — Умыла ты меня!
После этого Глазастая отступает в сторону, не пряча финки, и Ромашка с Каланчой уходят.
Нож щелкает, лезвие скользит внутрь рукоятки.
Хватаю Глазастую за руку:
— Покажи!
Она нехотя открывает ладонь. Разрез у нее глубокий, пересекает ладонь надвое.