Чудаки с Улики. Зимние птицы
Шрифт:
— Ты, дядя Ваня, днем на покосе жилы тянул из себя и ночь не спал, чтоб своих гавриков накормить, верно? Сколько у тебя их? Трое, да сестра из города привезла двоих. Пятеро? И корова не отелилась? Теперь у тебя, дядя Ваня, никакой заботушки не будет о семействе: отнимет рыбку товарищ инспектор и сам же ораву твою накормит…
— Насчет сеток постановление есть, слыхали? — не отрываясь от писания протокола, заявил Козликов. — Удочками надо рыбачить.
— Лови, дядя Ваня, хороший совет, — смешливо подхватила Милешкина. — Товарищ освобождает тебя от покоса и пахоты, ковыряй червячков в черемушнике, посиживай под талиной, напевая:
— В половодье на удочку не клюет, — убедительно сказал мужичок. — Всяких козявок и букашек вдоволь на воле…
— Тогда зачем тебе голодом морить ребятишек? Переезжай в город, живи припеваючи. А товарищ инспектор за тебя колхозную землицу обработает, сена накосит и коровушек подоит, — едко посмеивалась Людмила и глаз не спускала с молчаливого егеря.
Козликов составил протокол и, подавая мужичку на подпись, потянулся было за сетью с карасями. Раньше его Людмила схватила сеть.
— Что за шутки! — егерь строго глянул в глаза Людмилы.
В ясных карих глазах насмешка и настойчивость и какая-то бесшабашная удаль. Козликов смотрел в глаза Людмилы зачарованно, позабыв о лодочнике, о протоколе, — обо всем на свете забыл.
— Ну и женщина! — воскликнул он, тут же спохватился, нахмурился, сказал дяде Ване:
— Штрафик заплатите…
Омшаник в мелком разнолесье на краю картофельного поля — просторного и светлого. Когда-то полем пробежал рысью матерый волк, красная лисица наюлила; косули, пугаясь чистого снега, ходили закраинами. Зато холм омшаника густо расписан мышиными и птичьими цепочками, фазаны понаторили глубокие тропки, разметав павлиньими хвостами снег; куда-то промчался соболь, оставив на снегу слабые вмятины, будто лапы у него в пуховых варежках.
Дверь хранилища, чтобы не промерзала, была завалена овсяной соломой. Прежде чем отбросить солому, Людмила побрякала избитым, дырявым ведром, висевшим на суку ясеня. Гремела и настороженно посматривала на солому.
— Как же не постучать, — словно в чем-то оправдывая себя, сказала Людмила. — В Полетном так вот пришел к хранилищу истопник, старый дедушка, взял вилы и давай выбрасывать сено из пристройки. А из сена как зарычит кто-то лютым зверем! Истопник прямо с вилами во всю мочь припустил в деревню. После уж с гордостью говорил, что и не заметил, как отмахал десять километров, — про курево не вспомнил и на пеньке посидеть ни разу не потянуло…
Людмила, отваливая солому от двери, продолжала рассказывать притихшим ребятишкам, что в деревне собрали мужики свору дворняжек и нагрянули к неизвестному чудищу, рыкнувшему на истопника. В сене оказался бурый медведь, устроил он логово на всю зиму. Собачонки подняли истошный лай, загремели торопливые выстрелы, а мишка бросал в собак и охотников куски досок, комья мерзлой земли. Если собачонка, которая посмелее, подскакивала близко к дверям омшаника, и собачонку медведь сгребал и швырял вон. Никак не хотел оставлять уютную берлогу. Все-таки доняли зверя выстрелами, криками и лаем. Выскочил он из сена и помчался в густой орешник, подминая под себя обалдевших псов. Так и не взяли охотники мишку. А в другом омшанике дикие кабаны устроили тайно — логово.
Чем меньше оставалось в пристройке соломы, тем дальше невольно отступали от нее ребятишки: вдруг как взвоет кто или выскочит!..
Солома наконец отброшена; на широкой двери с толстыми скобами заиндевел
Людмила зажгла керосиновый фонарь, приготовленными заранее дровами растопила железную печку, размотала шарфы на маленьких, расстегнула пальтишки.
— Люся-Люсямна, присматривай за огнем, — наказала девочке, — а мы с Васильком пойдем за хворостом. Нагорят угли — напечем картошки, поедим с селедочкой да с солью вприсыпочку. Так?..
Не долго ходили мать и старший Василек по лесу: сухой осиновой поросли сколько угодно вокруг, знай ломай в охапку. Вместе с дровами Людмила часто приносила ребятам и лесных гостинцев: замысловатые корешки, древесные грибы, напоминающие черный коралл, ветку калины… Сейчас мать достала из кармана фуфайки ссохшуюся кисть амурского винограда и раздавала по две-три сморщенных ягодки в каждую протянутую руку.
В печке быстро нагорели жаркие угли. Людмила забралась по лестнице на сусек и оттуда сбрасывала гладкие картофелины. Люсямна их — в угли. Василек принес в задымленном котелке снега — таять для чая.
Наконец и матери выпала минутка посидеть возле румяной печки. Она сняла с себя фуфайку, смахнула с головы платок и, довольная, широко улыбнулась.
Сдув с чурбака пыль, она достала из рюкзачка сверток с селедкой, из паза между бревен обломок столового ножа и, не чистя, разрезала селедку на равные кусочки, развернула бумажку с солью — все готово к печеной картошке! Только сама картошка полеживала в печке, до слез дразня удальцов вкусным запахом.
Слушая воркование ребятишек и не отводя глаз от гудящей печки, Людмила, мысленно отрешаясь от детей, пыталась разобраться, почему после встречи с егерем Козликовым у нее всегда портится настроение, в душе появляется нудная грусть. Ведь о нем-то она совсем не думает!
«Потому, что нет со мной Милешкина, — неожиданно возникла мысль у Людмилы. — Егерь напоминает о муже. Кажется, вовсе не жила я с Милешкиным, придумала его, нафантазировала хорошую любовь с ним… Эх, Милешкин! Где же ты, орел перелетный?..»
Самый меньшой, Мишутка, не мог дождаться, когда же мать выхватит из углей шелестящую кожурой картошку и, дуя на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, скажет: «Поспела!»
— Хватит ей жариться, румяниться! — резко поднялась со скамьи Людмила, как бы отрываясь от невеселых дум. — Горячее сырым не бывает, правда, Мишутка-Прибаутка?
И полетели картошки одна за другой из жара на земляной пол. Мишутка схватил самую большую, положил на скамейку, оградив со всех сторон ладошками; схватит картошку — обожжет пальцы и опять караулит ее, как живую, готовый вот-вот разреветься от голода и нетерпения. Старшие уже распечатали картошки, вылупив из кожуры сахаристо-рассыпчатую мякоть. А Мишутка все никак не может попробовать свою. Мать очистила ему другую, покрошила на бумажку. Мишутка отказался есть: что он — птенчик?