Чудаки с Улики. Зимние птицы
Шрифт:
Метров десять нес воду сам, как бы не чувствуя тяжести, потом разрешил помогать Нине.
В полдень супруги постояли на пороге, не зная, откуда начинать знакомство с окрестностями. Было солнечно, пахло почками тополя. Заметили: от порога тянется тропинка, засыпалась листьями, заросла травой. По тропинке и отправились, высматривая в лещине белые весенники, фиолетовые хохлатки. Услышали они озорной смех разыгравшегося мальчишки, смотрят — в дубняке быстрый ручей. Воды не достать ладонью, глубоко бежит. Напиться захотелось обоим. Гоша выломал трубку дудника,
Молодые пройдут немного запущенной тропой, остановясь, посоветуются, идти ли дальше.
— Пойдем во-он до кривого дерева и вернемся назад, — скажет Нина, провожая взглядом вяло порхающую крапивницу.
Идут они, сколько условились, а тропинка дальше зовет, и хочется им знать, что впереди. И ручей от них не отрывается. С давних пор он подружился с тропкой; как оставили дом люди, ручей только и делал, наверно, что умолял тропинку не зарастать, не теряться в густой траве и кустах, поминутно спрашивая: «Ты жива, тропка, ты слышишь меня?..» И теперь, видя людей, ручей, казалось, ворковал, звенел и курлыкал особенно радостно.
Незаметно очутились они на мшистой мари. Тонкие лиственницы стояли не в дружбе, одна от другой далеко разбежались. Мох пушистый, ноги по колено тонут в нем. Супруги ползают, переваливаясь с боку на бок на мху, едят клюкву. Ягода бордовая, лопалась от перезрелости — избрызгала мох, разукрасила руки. Они едят клюкву, а впрок собирать неохота. Переговариваются недомолвками, дремотно, греются на горячем солнце, да так и засыпают.
Глава вторая
1
С вечера затеял пошумливать дождь, а к утру затих, и до восхода солнца томилось парное тепло. Утром Нина, распахнув дверь, изумленно воскликнула:
— Батюшки, что творится на свете!
Еще вчера на тополях и березах, на ольхе листва в щепотках дожидалась своей поры, а сегодня уже трепетали листочки, пронизанные ранним солнцем, из распаренной земли выбивался амурский папоротник, похожий на хвостовые перья страуса, растущий целыми клумбами, с гордой головкой, — папоротник-орляк; через неделю он станет миниатюрным деревцом с развесистой кроной.
Старик Рагодин недавно привез два улья. Пчелы, укутанные пыльцой вербы, словно в желтых шубенках, летали от ульев к берегу и назад. Пахло теплым медом.
— Вот она, житуха, разворачивается! — Грусть и восторг в голосе Гоши; он стоял на крыльце, покашливал и застегивал на себе фуфайку.
Целый день молодым не хотелось заходить в избу. Не скучали, не угнетало безлюдье. Каждый шаг делали вместе: ходили к реке, вместе варили еду, понимали друг друга с полуслова. Оба ловили себя на том, что никогда так обостренно они не видели бледные, невзрачные всходы вейника, влажно
Ночью молодые проснулись от пронзительного вопля в тайге; вышли на крыльцо с электрическим фонарем. Сыпал редкий дождь. Мгла темно-серая; из-за обложных туч силился пробиться месяц. Истошный вопль бил в уши Нины.
— Да кто же это? — спрашивала Нина, тараща глаза в потемках.
Лучом фонаря шарил Гоша по мокрым, шелестящим кустам орешника.
— Не человек кричит, — смущенно проговорил он.
— Вот утешил! — вспылила жена. — Без тебя знаю, что зверь. А что с ним, почему он так страшно ревет?
— Кто-то душит, — сказал Гоша.
Крик был протяжный, то хриплый, то пронзительный… В нем отчаяние и зов на помощь.
Нина не выдержала, вернулась в избу, потом опять вышла; крик продолжался, по-прежнему истошный, но уже с долгими паузами.
— Да когда же это кончится!.. — с дрожью в голосе говорила она.
Зверь задыхался — видно, кричать ему было трудно, и все-таки кричал.
— Вот горе!.. Так бы и побежала в кромешную ночь!..
Гоша направил свет в лицо Нины — глаза ее горели, дерзкие, страдающие; выражение на мокром лице такое, что Гоша подумал: она сейчас ринется в тайгу — в рубашке, босиком побежит на вопль. Нина уцепилась за руку мужа; в холодных пальцах мольба, призыв.
— Лечимся, называется! Ни сна, ни отдыха!.. — Гоша зашел в избу, поверх фуфайки надел брезентовый плащ, сунул в карман несколько патронов и взял дробовик.
— И я с тобой. Дома одна боюсь. — Нина тоже надела кирзовые сапоги, осеннее пальто. Плащ из болоньи на пальто не налез, тогда она сдернула со стола клеенку, накинув на голову и плечи, первой вышла за дверь. '
Они постояли у дома, дожидаясь вопля; когда услышали, невольно обрадовались: значит, живой еще зверь, бьется с кем-то за свою жизнь, бедняга!
Они шли прямо на крики, оба слабые, да к тому же торопились — захватывало дыхание, подкашивались ноги. Они шли из последних сил — беда неизвестного зверя теперь для них главное. Вспугивали птиц, те с разинутыми клювами слепо шарахались по кустам, рвались на свет фонаря.
— Гоша, я не могу, подожди!.. — проговорила Нина, обхватила дерево, стараясь удержаться на ногах.
— А зачем увязалась, кто тебя звал? — тоже задыхаясь, бранил жену Гоша. — Ты всегда тянешься за мной, а потом хнычешь.
— Кричит, где-то близко. Пойдем, осталось два шага…
Мокрые ветки звучно хлопали по клеенке, резко по лицу и рукам, клеенка сползала с плеч Нины, пальто от дождя тяжелело. Нине казалось, что не дождь шумит, а шумит в ее голове, в хрипящей груди, горячее, измученное тело шумит…
Они прошли не много, но с больными легкими, в дождливую ночь, по непролазной чаще путь им показался бесконечно долгим. Храпение, возня, сдавленные вскрики слышались где-то рядом, в мелком клене. Луч фонаря путался, метался в мокрой листве.