Чудеса происходят вовремя

Александропулос Мицос

— Я сейчас в номархии, — стал объяснять ему Филипп, — счел необходимым уведомить тебя, пока не поздно...

— Погоди, погоди... — закричал генерал.

Но Филипп тоже перешел на крик.

— Мы, дядя, говорим о политиканстве, а сами забываем, какое многоголовое это чудовище... Если упустить еще несколько дней...

— Погоди, тебе говорят! — прогремел генерал. — Погоди и выслушай, что тебе скажут. Вам там все кажется легким, но имей в виду: мы не одни. И нам приходится выдерживать нажим со всех сторон. А теперь слушай!

Последняя фраза прозвучала, как команда «смирно». Филипп понял, что услышит сейчас что-то очень важное. И он услышал то, чего боялся с первой минуты и что пытался отвратить, ускоряя ход событий.

Убедившись,

что дивизия застыла по стойке смирно, генерал перевел дыхание и начал зачитывать приказ.

— Слишком далеко зашла эта история с голодранцами... По мнению Теодороса, к которому я полностью присоединяюсь, всякого рода трения и раздоры между национальными кадрами — по сути, беспочвенные и незначительные — должны немедленно прекратиться...

Филипп терпеливо выслушал генерала. И когда тот замолчал, Филипп заговорил как только мог громко и отчетливо:

— Дядя, я повторяю, речь идет не об одной личности, а о мнении города, с которым господин номарх, типичнейший представитель порочного политиканства...

Реакция генерала была неожиданной.

— Послушай, — прервал он его усталым голосом, — чего ты ерепенишься? Делай, что тебе говорят. Пора прекратить грызню между своими и вместе направить все силы на общего врага. Твои затеи сейчас не ко времени...

— Затеи? — запротестовал Филипп. — Я считаю это элементарным долгом по отношению к обществу, так как доверие, которым оно меня облекло...

— Ну вот что! — не дал ему договорить генерал. — Можешь произносить такие речи сколько угодно, на то ты и адвокат. Но знай, ничего из этого не выйдет. Послушайся меня, я зря не посоветую. И лично мне твои заигрывания с голодранцами не по душе, не доведут они тебя до добра, но, главное — что, к сожалению, вашей историей заинтересовался сам господин министр. Этот молодой человек, который обосновался теперь в Афинах, имел у него аудиенцию и произвел на него н а и л у ч ш е е в п е ч а т л е н и е. Теодорос рассказал мне об этом вчера за ужином.

— Какой молодой человек? — не сразу сообразил Филипп.

— Да этот красавчик, как его?.. Гермес Праксителя, — генерал, вероятно, рассмеялся, в трубке послышалось глухое клокотание, напоминавшее бульканье виноградного сусла, а у Филиппа похолодело на сердце, — который заменяет сейчас в парламенте своего дядю... И вот еще что, — добавил генерал, — ты, верно, не знаешь, что этот его дядя, который недавно отдал концы в Париже, был женат на двоюродной сестре Теодороса. Я тоже не знал, но сегодня мы вместе обедали в Гекали...

«Чтоб ты пообедал своими потрохами», — со злостью пробормотал Филипп, опустив трубку. И с горьким чувством отправился на вокзал.

* * *

В муниципалитете во время отсутствия Филиппа его заменял Георгис Дондопулос. Он стал правой рукой нового мэра. Сегодня он, как всегда, готовился к торжественной встрече Филиппа на вокзале. По мнению Георгиса, такие церемонии придавали поездкам Филиппа в центр нома политический характер. На платформе собирались многочисленные друзья, появление Филиппа в дверях вагона встречалось аплодисментами, потом начинались приветствия, рукопожатия. «Какие новости?» — спрашивал Георгис. «Наилучшие», — отвечал Филипп и добавлял еще несколько оптимистических слов, а потом его ответ облетал весь город, «сея радость среди друзей и панику среди врагов», как любил говорить Дондопулос. И он был прав, потому что после каждой поездки Филиппа Ибрагим и Лингос на несколько дней исчезали из поля зрения. С Дондопулосом Филипп теперь не разлучался. Уже одно присутствие Георгиса действовало на него благотворно, рядом с Георгисом он ощущал в себе и уверенность, и силу, и готовность к борьбе. И хорошее настроение — потому что Георгис обладал блестящим талантом вдохновлять. В большой аудитории он как-то сразу обесцвечивался, однако в беседе тет-а-тет Георгис умел вложить в свои слова такую проникновенную

теплоту, так мягко закруглить тему и позолотить ее сиянием золотых зубов (зубной врач Аргиропулос виртуозно скрыл последствия недавних травм), что самое невероятное становилось вполне реальным и доступным.

Однако сегодня Филиппу было не до парадов, и, специально пропустив вечерний поезд, он выехал на грузовом автомобиле. На подступах к городу он попросил шофера проехать в объезд по боковым улочкам. Вечерело, и прибытие Филиппа осталось незамеченным.

В доме было темно, и на стук в дверь никто не откликнулся. «Какого черта? Куда они все подевались?» — удивился Филипп. Он достал из кармана ключи и отпер дверь. «Стафула! Стафула!» — позвал он служанку, но Стафула не появилась. Зажигая в коридоре свет, Филипп вспомнил, что служанка отпросилась у него и уехала к своей захворавшей тете в деревню. Подкравшееся было беспокойство почти улеглось, но вдруг Филипп понял, что оно вовсе не связано со служанкой. «Постой, постой! — пробормотал он, почувствовав острый укол в сердце. — Что же все-таки происходит?»

Комната, Анеты была пуста. Он торопливо прошел по коридору, заглянул в зал, в спальню, в свой кабинет.

Здесь он зажег свет, и взгляд его упал на лист бумаги, лежавший на столе. Филипп схватил листок и с первого же слова понял все. Анета писала:

«Я воспользовалась твоей идеей и уезжаю в Афины, откуда пришла телеграмма о болезни моей матери, и мое присутствие там необходимо. Не ищи меня, не пытайся мне писать, это ни к чему не приведет. Вины перед тобой я не чувствую. Ты многое мог предотвратить, если бы только пожелал. Я уезжаю навсегда, о своем решении извещу тебя уже после того, как приду в себя и успокоюсь. Во всяком случае — возврат к прошлому невозможен. Тебя, и только тебя, я считаю единственным виновником всего, что произошло и произойдет.

Анета».

Глава третья

Мимолетные тучки спрыснули дождем половину Афин, от Омонии до Метаксургио, и унеслись дальше. Небо снова распахнуло свои глубины, и умытая бетонная платформа засияла безупречной чистотой. Из кафе и зала ожидания выходили встречающие экспресс из Каламаты.

Вдали, за церковью святого Мелетия, раздался гудок паровоза.

— Пошли туда! — сказал Маркелос. — Она в первом вагоне.

Брат и сестра, оба с букетами цветов, направились вдоль платформы. Перед ними расступались, давая им дорогу, и Морфо, радостная, сияющая, ловила восхищенные взгляды. Она снова подумала, что, будь Маркелос ее другом, они составили бы самую идеальную в мире пару — по крайней мере внешне. Разумеется, прожить с Маркелосом она не смогла бы ни минуты, при первом же случае он пустил бы в ход свои кулаки. Но с виду они очень подходили друг другу: он — высокий, сильный и она — тоненькая, гибкая, виноградная лоза, которая могла бы обвиться вокруг него... Так думала Морфо, и Маркелос, внимание которого было поглощено прибывающим поездом, почувствовал, что сестра слишком уж прижимается к нему без всякой на то причины — никто их не толкал, не теснил, а один раз Морфо так прильнула к его руке, что ему захотелось оттолкнуть ее и сказать: «Да хватит тебе в конце-то концов... Костюм сомнешь... И чего ты прилипла ко мне с самого утра? Кто тебя сюда звал?..»

«Чуф-чуф-чуф...» — пропыхтел паровоз и остановился совсем рядом.

Маркелос первый увидел Анету.

— Мы здесь! Здесь! — И Морфо услышала в его голосе волнение. — Вон она!.. Пойдем скорее...

Волнение брата поразило Морфо. Она полагала, что в отношениях с Анетой, да и с любой другой женщиной, Маркелос всего лишь сильное животное. Что в этой любовной связи присутствует чувство, что есть такая женщина, которая способна внушить Маркелосу нечто большее, чем желание, и его голос может дрогнуть — этого Морфо не ожидала.