Чудеса в решете
Шрифт:
— Нѣтъ, Аптекарѣнокъ, — ласково сказалъ я.
— Кому Аптекарѣнокъ, a тебѣ дяденька, — полушутливо, полусердито проворчалъ онъ. — Я, братецъ ты мой, стрядаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядалъ (произносить я вмѣсто а — былъ тоже своего рода
Снова его уже выросшій и еще болѣе окрѣпшій жилистый кулакъ закачался у моего носа.
— Видалъ? А такъ ничего, гуляй. Что жъ… всякому стрядать пріятно,
Мудрая фраза въ примѣненіи къ сердечному чувству
12 ноября 1914 года меня пригласили въ лазаретъ прочесть нѣсколько моихъ разсказовъ раненымъ, смертельно скучавшимъ въ мирной лазаретной обстановкѣ.
Только что я вошелъ въ большую, уставленную кроватями палату, какъ сзади меня, съ кровати послышался голосъ:
— Здравствуй, фрайеръ. Ты чего задаешься на макароны?
Родной моему дѣтскому уху тонъ прозвучалъ въ словахъ этого блѣднаго, заросшаго бородой раненаго
Я съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на него и спросилъ
— Вы это мнѣ?
— Такъ-то, не узнавать старыхъ друзей? Погоди попадешься ты на нашей улицѣ, — узнаешь, что такое Ванька Аптекарѣнокъ.
— Аптекаревъ?!
Страшный Мальчикъ лежалъ передо мной, слабо и ласково улыбаясь мнѣ.
Дѣтскій страхъ передъ нимъ на секунду выросъ во мнѣ и заставилъ и меня и его (потомъ, когда я ему признался въ этомъ) разсмѣяться.
— Милый
— Да.
— Раненъ?
— Да. (И, въ свою очередь): Писатель?
— Да.
— Не раненъ?
— Нѣтъ.
— То-то. А помнишь, какъ я при тебѣ Сашку Ганнибоцера вздулъ?
— Еще бы. А за что ты тогда "до меня добирался"?
— А за арбузы съ баштана. Вы ихъ воровали и это было нехорошо.
— Почему?
— Потому что мнѣ самому хотѣлось воровать.
— Правильно. А страшная у тебя была рука, нѣчто въ родѣ желѣзнаго молотка. Воображаю, какая она теперь…
— Да, братъ, — усмѣхнулся онъ. — И вообразить не можешь.
— А что?
— Да вотъ, гляди.
И показалъ изъ-подъ одѣяла короткій обрубокъ.
— Гдѣ это тебя такъ?
— Батарею брали. Ихъ было человѣкъ пятьдесятъ. А насъ, этого… Меньше.
Я вспомнилъ какъ онъ съ опущенной головой и закинутой назадъ рукой, слѣпо бросался на пятерыхъ, — и промолчалъ.
Бѣдный Страшный Мальчикъ!
Когда я уходилъ, онъ, пригнувъ мою голову къ своей, поцѣловалъ меня и шепнулъ на ухо:
— За кѣмъ теперь стрядаешь?
И такая жалость по ушедшемъ сладкомъ дѣтствѣ, по книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, по "большой перемѣнѣ" въ саду подъ акаціями, по украденнымъ пучкамъ сирени, — такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.