Чудеса в решете
Шрифт:
— Въ родѣ этого: она не выколола сыну глазъ, a просто у него заболѣлъ глазъ; бѣдная мать въ суматохѣ схватила не того ребенка, завернула его въ платокъ и повезла на послѣднія деньги въ другой городъ къ доктору, у котораго эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.
— Ну, да, что-то въ родѣ этого. Мы съ сестрой такъ смѣялись
— Простите, но этотъ разсказъ не смѣшной; это очень печальная исторія.
— Да? А мы съ сестрой смѣялись…
— Напрасно.
Мы молчимъ.
— Я вамъ сейчасъ не помѣшала?
— Нѣтъ.
— Вамъ,
— Нѣтъ, что вы! Ничего.
— И вы на меня не смотрите, какъ на сумасшедшую?..
— Почему же?…
— Вамъ нравится моя наружность?
— Хорошая наружность.
— Нѣтъ, серьезно? Или вы просто изъ вѣжливости говорите?
— Зачѣмъ же изъ вѣжливости?
— Ну, вотъ, вы писатель… Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?
— Отчего же.
— А вдругъ вы всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же?
— Зачѣмъ же всѣмъ.
— Я васъ видѣла недавно въ театрѣ, и вы мнѣ безумно понравились. Я тогда же рѣшила съ вами познакомиться.
— Спасибо.
— Въ васъ есть что-то притягательное. Садитесь сюда.
— Сейчасъ. Въ какомъ театрѣ вы меня видѣли?
— Это не важно. Вы, навѣрное, очень избалованы женщинами?
— Нѣтъ.
— Вы меня не прогоните, если я еще разъ приду? Съ вами такъ хорошо… Вы какой-то… особенный.
— Да, на это меня взять, — уныло соглашаюсь я.
— Я знакома еще и съ другими писателями… Съ Бѣлясовымъ.
— Не знаю Бѣлясова.
— Серьезно? Странно. А онъ васъ знаетъ. Онъ вамъ страшно завидуетъ. Говорилъ даже, что вы всѣ ваши разсказы берете изъ какого-то англійскаго журнала, но я не вѣрю. Вретъ, я думаю.
— Бѣлясовъ-то? Конечно, вретъ.
— Ну, вотъ видите. Просто завидуетъ. А я васъ люблю. Васъ можно любить?
— Можно.
— Спасибо. Вы такой чуткій. Я пойду… Ахъ, какъ не хочется отъ васъ уходить. Вѣкъ бы сидѣла…
Ушла.
И сказалъ я самъ себѣ: будь же счастливъ, не тоскуй. Ты не одинокъ. Сейчасъ ты вкусилъ славу, любовь женщинъ и зависть коллегъ. Тобой зачитываются, въ тебя влюбляются, тебѣ завидуютъ. Будь же счастливъ!! Ну? Чего же ты стонешь?
Я погасилъ огни, упалъ ничкомъ на диванъ, закусилъ зубами уголъ подушки — и одиночество уже грозное и суровое, — какъ рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрываетъ гробъ, — осыпалось и покрыло меня.
Сумерки сгустились въ ночь, рояль глухо забарабанилъ сухими аккордами, a съ улицы донеслись два голоса:
— Эхъ, напьюсь же я нынче!
— Съ чего это такое?
— Манька опять къ своему слесарю побѣжала.
Прошли. Тишина. Вечеръ. Рояль. Опасно, если въ такой вечеръ близко бритва лежитъ.
Зарѣзаться можно.
БЛИНЫ ДОДИ
Безъ сомнѣнія, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незамѣтно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ — онъ для всѣхъ Додя, и больше ничего.
И будетъ такъ расти этотъ
— Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ такое говорите, Дмитрій Михайловичъ?..
И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшаго въ заманчивую остро-любопытную область жизни взрослыхъ людей: "Дмитрій Михайловичъ!.." О, тогда и онъ докажетъ же ей, что онъ взрослый человѣкъ: онъ женится на ней.
— Дмитрій Михайловичъ, зачѣмъ вы цѣлуете мою руку! Это нехорошо.
— О, не отталкивайте меня, Евгенія (это вмѣсто Женички-то!) Петровна.
Однако все это въ будущемъ. А пока Додѣ — шестой годъ, и никто, кромѣ матери и отца, не знаетъ какъ его зовутъ на самомъ дѣлѣ: Даніилъ ли, Дмитрій ли, или просто Василій (бываютъ и такія уменьшительныя у нѣжныхъ родителей).
Характеръ Доди едва-едва начинаетъ намѣчаться. Но грани этого характера выступаютъ довольно рѣзко: онъ любитъ все пріятное и съ гадливостью, омерзеніемъ относится ко всему непріятному: въ восторгѣ отъ всего сладкаго; ненавидитъ горькое, любитъ всякій шумъ, чѣмъ бы и кѣмъ бы онъ ни былъ произведенъ; боится тишины, инстинктивно, вѣроятно, чувствуя въ ней начало смерти… Съ восторгомъ измазывается грязью и пылью съ головы до ногъ; съ ужасомъ приступаетъ къ умыванію; очень возмущается, когда его наказываютъ; но и противоположное ощущеніе — ласки близкихъ ему людей — вызываютъ въ немъ отвращеніе.
Однажды въ гостяхъ у Додиныхъ родителей сидѣли двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человѣкъ Сергѣй Митрофановичъ, не спускавшій съ дамы застывшаго въ полномъ восторгѣ взора. И было такъ: молодой человѣкъ, установивъ прочно и надолго свои глаза на лицѣ дамы, машинально взялъ земляничную «соломку» и сталъ разсѣянно откусывать кусокъ за кускомъ, a дама, замѣтивъ вертѣвшагося тутъ же Додю, схватила его въ объятія и, тиская мальчишку, осыпала его цѣлымъ градомъ бурныхъ поцѣлуевъ.
Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энергіей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нѣжныхъ теплыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорѣзываемаго человѣка:
— Пусс… ти, дура! Ос… ставь, дура!
Ему страшно хотѣлось освободиться отъ «дуры» и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсѣянный молодой человѣкъ поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно захотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка a молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Доди. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объятій, a другой, печально похрустывая земляничной соломкой, — съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.