Чудно узорочье твое
Шрифт:
Осьма вскочила с лавки и стала заворачивать пироги в рушник. Зорька, подперев рукой подбородок, смотрела на угол, где когда-то на полках лежали — камнерезные инструменты, груды малых камней, лоскуты бересты. Теперь полки были пугающе пустыми — самое нужное хозяин забрал с собой, остальное Осьма снесла местным мастеровым, камни куда-то прибрала, берестой растапливала печь.
— Не обижают там тебя? — тихо спросила Осьма, снова подсаживаясь к хозяйке.
— Нет, — пожала плечами Зорька.
— А свекровь как, не попрекает?
— Нет.
— Нет да нет, и не
— Да нечего особо рассказывать, — как можно беспечней проговорила Зорька. — Корова теленочком разродилась, теперь свое молоко будет, сена надобно больше, на двоих-то. А сенокосы все поделены, вот голову ломаю, где бы лужок найти, чтоб без хозяина. А Петрила, лоб здоровый, а косить не умеет, я у него косу вырвала да показываю как надобно, а он очами — хлоп да хлоп. А матушка разрешила еще козочек прикупить…
— Козочки — это хорошо, — прервала Осьма, — а муженек-то твой на прошлой седмице еле полз домой, так-то упился, срам один. У торга в сугроб бухнулся, мужички его поднимали, а он опять туда же, тьфу, — Осьма сплюнула и сокрушенно покачала головой. — Нашла себе радость.
— Это он с горя, — мягко проговорила Зорька.
— Какое у этого непутевого горе может быть? — повысила голос Осьма, выговаривая так, словно Кирша стоял перед ней. — Жену ему такую ласточку отдали, хлопотунью нашу, а у него горе, в хмелю что поросенок купается, весь Юрьев потешает.
— Князь его к Коломне не взял. Ногу пока левую волочет, никак не оправится, вот ему и сказали — тут оставайся. А что нога, на коне ведь все равно, что ты хромый, что нет, мечом же махать можно? Вот мой и обиделся. «Нет», — княжье слово, и слушать не захотели. Домой явился, надутый что сыч. Тут матушка под руку и скажи — так и хорошо, целее будешь. Ох, как он тут разбушевался, горшки переколотил, с матушкой крепко повздорил, а потом прочь убежал. Уж и где его поили — не ведаю.
— Говорю ж, дурной. Горшки-то ему чем не угодили?
— Я ему так по утру и сказала — неизвестно, чем под той Коломной дело закончится. Рязань, говорят, поганые пожгли, никого от мала до велика не пощадили, вся семья рязанского князя сгинула. Сгинут дружины, кто нас защищать станет?
— А он чего?
— Смолчал, видно, после хмеля головой маялся. Теперь ни со мной, ни с матушкой не разговаривает. Ну пусть помолчит, я не в обиде, вот к тебе прибежала, — Зорька поднялась с лавки. — Пойду я, засиделась.
— Дурень, — припечатала Осьма.
— Хороший он, — улыбнулась Зорька.
— А коли хороший, так чего ж не повенчаетесь? — старая челядинка в упор посмотрела на хозяйку.
— Пойду я, за пирожки благодарствую, — торопливо забрала Зорька со стола сверток.
— Не зовет венчаться? — прищурила Осьма глаза.
— Да и так живем.
— Я ж и говорю, в холопках у них. Добрый муж сразу бы под венец повел, а у дурного и «так живут».
— Ему матушка венчаться не дозволяет, пока я дитя не рожу, — призналась Зорька. — Пуста я. Уж год как живем.
— Всего-то год. Вот ведь змеюка какая, приходила тут, на
— Так и пусть, — поджала губы Зорька. — Пусть гонят, цепляться не стану.
— Это ты брось из головы. Ты детского княжьего жена, а никакая-то там приблудная. Пойди к Боряте, он тысяцкого попросит, они враз его заставят венчаться, никуда не денется.
— К Боряте я не пойду, мне ему в очи совестно смотреть.
Зорька пошла к двери.
— Да чем ты пред ним виновата? — вздохнула Осьма.
— Не справилась я, — с трудом проговорила Зорька. — А он мне даже не снится, даже во сне меня сторонится.
И понятно, что речь уж не о гридне. Зорька поклонилась растерявшейся Осьме и выбежала вон.
Снег в эту зиму лег рано. Придавленный морозом он поскрипывал под ногами. Было бы солнце, так, наверное, ослепил бы искрами, но небо стояло низкое, хмурое.
Вначале Зорька шла быстро, почти бежала, но чем ближе подходила к новому дому, тем все больше и больше замедляла шаг. Нет, жилось ей и вправду хорошо, и обиды ей никто не чинил, мало того, свекровь полностью доверила молоденькой невестке вести все хозяйство, как-то сразу устранившись. Делай, что хочешь, лишь бы урону не было.
Старшие сыновья жили своими дворами и на отцовский двор, доставшийся меньшому брату, лишний раз не хаживали. И Зорька взялась за работу, крутилась, сама себе дела выдумывая. Лишь бы не останавливаться.
Была ли обида на Киршу, что не повел под венец? Так и с первой покойной женой он жил по сговору. Зорька и не заикалась бы про то, но вот подружку Белену позвали под венец. За любенького пошла, сына кузнеца, что давно вокруг пышногрудой девки увивался. И стояла тогда Зорька на венчании, и смотрела на раскрасневшуюся счастливую невесту, и пришла шальная мысль, что если бы и ей, Зорьке, вот так с Киршей встать пред алтарем и дать клятвы нерушимые, то отболело бы сердце по другому, смирилось с потерей, и можно было бы жить заново, с нового лета. А потом Бог дал бы детишек или приютили бы сирот, как Вольга Данилу, мир окрасился бы яркими красками…
И вот, когда они с Киршей, чуть хмельным и веселым, пришли со свадебного пира, Зорька, обняв его за шею и ласково заглянув в очи, робко спросила — а не позовет ли он ее под венец?
— Повенчаетесь, — громко от порога проговорила свекровь, — как дитя народишь, так и поведет под венец.
Сказала и дверь с шумом затворила. А Кирша? А Кирша ничего не сказал. Спать пошел. Больше Зорька про то и не заговаривала. Только все ей теперь стало казаться фальшивым — и мягкий голос свекрови, и почтительные поклоны челяди, и даже горячие поцелуи мужа. Обида крепко засела в бедовой головушке. Когда-то Дедила не пошел наперекор отцу и не умыкнул любимую, потом Данила выбрал долг пред родительницей, теперь Кирша, бушуя и показывая норов, все ж не может ослушаться матери. Для них Зорька была желанной, а все ж не главной. Остро ощущалось одиночество. Хорошо, что есть Осьма, а все ж родная мать или сестрица утешили бы лучше.