Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
Саша сказал, что мясо готово. Боголюбов, морщась и отворачиваясь от бьющего в лицо пара, слил под смородиновый куст картошку. Они разложили еду в скопинские тарелки, и Андрей Ильич разлил виски.
– Ну, за процветание нашего музея!
Саша усмехнулся и залихватски тяпнул. У Боголюбова горело лицо. Он всегда от глотка спиртного становился похожим на Петрушку из детской книжки.
Мотя тактично сидела в некотором отдалении и смотрела на них. Она не претендует на жареное мясо, она вполне могла без него обойтись,
– Ну, что скажешь?..
– Я не понимаю, зачем Анна Львовна написала письмо в министерство, – заговорил Саша. – Все знали, что изменить уже ничего нельзя, а она написала! И где ты его взял, письмо-то?..
– Не скажу, – с полным ртом выговорил Боголюбов. Ему было вкусно, не хотелось ни думать, ни разговаривать про музей, но он знал, что придется. – Хорошо, допустим, про это письмо ты ничего не знал. А про первое знал?
– Про какое… первое? – не понял Саша Иванушкин. От виски он тоже раскраснелся так, что в морковном цвете пропали все его веснушки.
– Письмо, которое написал покойный директор, – пояснил Боголюбов. – Тоже министру культуры, между прочим!.. Он категорически настаивал на том, чтобы после его кончины в музей назначили человека со стороны. Ни в коем случае не Анну Львовну.
– Да ладно, – сказал Саша и положил вилку. – Быть не может!
Боголюбов покивал:
– Я видел это письмо. Да он приезжал, директор-то!
– Куда… приезжал?
– В Москву, в министерство. Просил о том же самом. Найдите человека со стороны, не назначайте Анну Львовну.
– Когда… когда это было?
Боголюбов с мстительным видом пожал плечами:
– Я точно не знаю. Кажется, осенью. А ты говоришь, у них были прекрасные отношения и он шагу не мог без нее ступить! Во всем с ней советовался и прислушивался. Он совершил один очень серьезный шаг и с ней не посоветовался!.. Почему он так поступил? Или это было восстание рабов? Мотя, иди сюда! Иди сюда, собака!..
Она подошла, и Боголюбов сунул ей еще кусочек.
– Это все меняет, – задумчиво проговорил Саша. – Всю картину мира.
– Твою?
Он кивнул.
– А какая у тебя картина мира?
Саша вздохнул:
– Андрей, я не знаю, чего ты доискиваешься! Ну, у нас тут… да, свои дела. Анна Львовна умерла, теперь какая разница, о чем просил старый директор! Или зачем она на тебя кляузу написала! Все уже сложилось так, как сложилось.
– А если так сложится, что в следующий раз, когда я приду на работу, меня зарежут?..
– Не зарежут.
– Я не уверен.
– Ты просто многого пока не понимаешь. Но со временем…
– У меня нет времени, – нетерпеливо сказал Боголюбов. – Ты на самом деле повесил картину вверх ногами?
Саша уставился на него.
– Нина говорила, что
– А, Пивчика! – вспомнил Саша. – Правда, было. Я просто не понял, где у нее верх, а где низ, у той картины.
– Вот ты врешь, – заявил Боголюбов, – а когда я узнаю правду, что ты будешь делать?..
– Ничего не буду, – ответил Саша быстро. – И я не вру.
Боголюбов кивнул.
Солнце садилось, становилось холодно, но ему очень не хотелось уходить в дом. Для полноты ощущений теперь нужен самовар с трубой и корзина с еловыми шишками. Еще, конечно, хорошо бы гамак и теплый плед.
– Где можно купить гамак?
– Не знаю. На рынке, наверное. Или в магазине «1000 мелочей». Это за «Калачной № 3», вниз по улице.
– Постой, там же собачий магазин!
– А напротив хозяйственный!
Вдалеке мимо забора медленно проползла машина и остановилась. Постояла, развернулась, опять поехала и остановилась у калитки.
– Приехал кто-то, – констатировал Боголюбов и поднялся. – Ты про земляничное варенье говорил, помнишь? Или тоже врал?
– Андрей, я не вру. А ты, между прочим, говорил, что варенья не ешь!
– Доставай варенье, а я куртку накину и самовар поставлю.
– Так ведь приехал кто-то!
– Это не ко мне, – уверенно сказал Боголюбов. – Должно быть, к соседям.
Он ушел в дом. Мотя бодро взбежала за ним на крыльцо, но дальше не пошла, постеснялась.
– Заходи, – пригласил Боголюбов. – Теперь можно заходить. Мы теперь с тобой вместе жить станем. А лаз под крыльцом заколотим, чтобы о плохом не вспоминать.
Мотя неуверенно мялась на пороге, но в дом не шла.
– Ну, как хочешь. – Боголюбов посмотрел на куртку, в которой приехал из Москвы, понял, что она ему не подходит, и привычной дорогой полез на чердак. Тут в груде старой одежды он раскопал пыльное коричневое пальто с барашковым воротником и подкладными плечами и нечто вроде бушлата из толстого солдатского сукна.
Пальто он немедленно напялил на себя, усмехнулся и сунул бушлат под мышку. Ступив на лестницу, он услышал припадочный лай, какие-то громкие голоса, показавшиеся незнакомыми, и вдруг забеспокоился и заспешил.
– Мотя, замолчи! Что ты орешь?!
– К тебе… гости, Андрей Ильич, – сообщил неуверенно Саша.
– Какие, к лешему, гости, – начал Боголюбов и осекся.
На дорожке под старыми яблонями жались друг к другу две красавицы, как будто свалившиеся с Луны.
Они жались потому, что боялись Мотю.
Мотя лаяла и кидалась.
– Твою мать, – выговорил Боголюбов отчетливо, подошел и крепко взял свою собаку за шелковый загривок. – Все. Хватит, Мотя. Успокойся.
– Она не укусит? – дрожащим голосом спросила одна из красавиц, он не разобрал, какая именно. – Ты ее держишь, Андрюш?..