Чудо где-то рядом. Сказки обыденной жизни
Шрифт:
Потом дети еще долго вспоминали в деталях, как все происходило. Как дурным голосом орала Татьяна, как Машка не разжимала челюстей, пока из-под зубов не выступила кровь, как прибежал весь персонал, чтобы оттащить Машку. Некоторые дети потом рассказывали своим папам и мамам страшную историю, как однажды их девочка подралась с воспитательницей, укусила и сказала, что ее съедят волки.
И самое страшное, что это произошло. Татьяну Олеговну действительно изуродовали, правда, не волки, а одичавшая стая собак, не съели, конечно, но откусили нос и ухо, выдрали куски тела на пояснице, груди и ногах. Она потом скончалась в больнице от кровопотери. Когда же вокруг поползли слухи, что Маша «накаркала» смерть воспитательницы, бабушка припомнила, как однажды, когда Маше было почти три года, она пыталась заставить внучку доесть кашу. Маша сопротивлялась и, как всегда, мотая головой, тянулась к стакану с вишневым компотом. Бабушка сказала, что вишни Маша получит только после каши, а иначе сама их съест. Для пущей наглядности она выловила вишню и отправила в рот. Маша отодвинула тарелку и вдруг внятно и громко произнесла: «Смотри не подавись». От неожиданности бабушка закашлялась,
Батюшка был молод и симпатичен. Он отводил глаза от глубокого декольте Наташиного сарафана и смотрел в сторону, пока договаривались насчет даты и цены предстоящего таинства. Машка стояла, прижавшись к маминым коленям, и, задрав голову, рассматривала картинки, которыми были расписаны стены и потолок церкви. С той, что была ближе всех, на нее смотрел строгий бородач, у которого на носу сидела большая жирная муха. Поползав немного по святому лику, муха слетела прямо на Машкин лоб. Маша вздрогнула и замахала руками. Муха отлетела, но, угрожающе загудев, опять спикировала с высоты. Девочка отскочила в сторону и закричала. Батюшка побледнел, а когда увидел, что Маша, отступая, теряет равновесие и падает, задевая подсвечник с горящими свечами, рванулся к ней, но огонь уже прихватил капроновую оборку ее платьица. Все обошлось. Священник продемонстрировал выучку и ловкость спасателя, сказывалась его прошлая служба в десантных войсках. Перепуганные мама и дочка вышли из церкви со строгим напутствием: «Крестить, и немедленно!»
После всех ритуальных и семейно-застольных процедур по обращению Маши на путь истинный девочка свалилась с температурой, и через пару дней ее тело покрылось мягкими, водянистыми пузырями, обозначившими необходимую и почти неотвратимую обязанность ребенка переболеть ветрянкой вовремя, желательно до старшего школьного возраста. Машина болезнь протекала легко, но сорванные из вредности оспинки на лбу и щеках долго потом служили маме поводом еще раз напомнить Маше, что она непослушная и теперь будет за это наказана, причем теперь она всякий раз приплетала к этому Боженьку.
– Пусть только попробует, – говорила себе Маша и при попытках завести ее в церковь ревела даже громче, чем на подходе к детскому саду. Но того худенького, прибитого гвоздями к кресту человека ей было жалко. Бабушка объяснила, что Он Сын, а еще есть Отец и Дух. Все это было непонятно, и в результате Боженьку она представляла с тремя головами, смотрящими в разные стороны. Это было совсем не страшно. Одна голова смеялась, другая плакала, а третья посредине просто спала. Когда эта голова просыпалась, то поворачивалась то в одну, то в другую сторону. И от этого всем вокруг было то хорошо, то плохо. Вот такую картинку она и нарисовала. Получилось очень красиво, но бабушке не понравилось.
Когда Маша подросла, мама частенько говорила, разглядывая щербатую рожицу девочки:
– С такими дырками теперь тебя никто замуж не возьмет.
А Маше не очень-то и хотелось, особенно после того, как в их доме появился второй мамин муж. Однажды среди ночи она проснулась от шума и криков. Мама верещала и захлебывалась от плача, отчим огрызался и, страшно матерясь, крушил мебель. Потом они помирились, даже целовались, но Маша слышала то слово, из-за которого ее тогда выгнали из детского сада. Тогда она пообещала маме и бабушке больше никогда так не говорить, а на вопрос, где она такое услышала, как всегда, промолчала. Ведь она просто вернула это слово Татьяне Олеговне, которая однажды, после тихого часа, сжав зубы, процедила: «Что же ты, сука, опять кровать обмочила? Когда же ты научишься на горшок проситься?» Теперь дядя Володя сказал то, за что ее больно отшлепали по губам. Ей нельзя, а ему, значит, можно. Каждый раз, натыкаясь в коридоре на его велосипед и больно ударяя коленку, она мечтала о наказании для дяди Володи. В голову приходила одна и та же картинка: он едет по улице, крутит педали. Его грязная майка намокла от пота, а коротко стриженный затылок перерезан двумя жировыми складками. Он, как черепаха, втягивает голову в плечи и не смотрит по сторонам. Вдруг резко сворачивает прямо под колеса идущего рядом автомобиля. Отчим кричит запрещенное слово и валится на бок. И все.
Так оно и случилось, но не сразу. Маша пошла в школу. Очень скоро выяснилось, что она не может усвоить таблицу умножения и что методика дяди Володи – по столбику натощак, а если не запомнила, то вместо завтрака, обеда и ужина – довела ситуацию в доме до критической. Мама, которой нельзя было волноваться из-за угрозы выкидыша, орала на Вову, чтобы он перестал измываться над ребенком, Вова орал, что Маша выродок и ему не нравится, когда на него волком смотрят, Маша орала, что ненавидит арифметику, школу и всех на свете.
В день, когда у Володи родился сын, он радостно щелкнул по носу Машку и сказал: «Ну что, старшая, нянькаться будешь. Смотри у меня, мальчишку обидишь – уши надеру», – и уехал отмечать с друзьями-рыбаками знаменательное событие. По дороге домой его сбила машина. Экспертиза установила, что он был абсолютно пьян и вообще непонятно, как в таком состоянии мог удержаться в седле велосипеда.
Маша видела, как на похоронах рыдала мама, как переживала бабушка, что мальчик будет расти без отца, как все вокруг вздыхали, поджимали губы и вытирали глаза. Она стояла возле гроба и думала, что в тот день, когда дядя Володя пообещал ей уши надрать, она разозлилась. А если бы она не сказала, что сначала он должен быть наказан за плохое слово, может, ничего бы не случилось. Но плакать ей совсем не хотелось.
Маленького Витьку называли искусственником, и в этом, казалось, была какая-то игрушечность, вроде искусственного мишки или собаки. Маша услышала это слово от бабушки и врачей, которые набежали в дом. У мамы пропало молоко и всякий интерес
Полина Сергеевна собиралась поставить ребром вопрос о переводе Маши в специнтернат для детей с отклонениями в развитии. На ее взгляд, было ненормальным то, что девочка вообще никак не реагировала на оценки. Выяснилось, что в доме у Маши в этом смысле как у всех – за плохие ругают и наказывают, за хорошие поощряют. Но фокус заключался в том, что девочке ничего не хотелось, а поэтому ее трудно было лишить чего-то или чем-то подкупить. Обычные детские радости вроде новой игрушки, похода в зоопарк, живой собаки и мороженого на Машу не производили никакого впечатления. Наказания вроде тех: не пойдешь гулять, не будешь смотреть телевизор, ничего не получишь на день рождения – тоже не работали. У нее было только одно по-настоящему сильное желание: чтобы ей разрешили находиться рядом братиком весь день и всю ночь. Надо сказать, никто и не собирался лишать ее этого удовольствия. Витина кроватка очень скоро переехала в Машкин угол, и она могла, просунув руку между прутиков колыбельки, гладить малыша. Бабушка умилялась заботливости внучки, а мама находила в этом прямую выгоду. Лучше Маши успокоить мальчика никто не мог. А главное – Маша разговорилась. Она рассказывала Вите сказки, что-то все время бубнила, он отвечал ей лепетом и смехом. Они были счастливы вдвоем. Пока Маша находилась в школе, малыш нервничал, плохо ел, капризничал. Только на пороге квартиры появлялась Маша, ребенок издавал пронзительный крик радости, и они бросались друг к другу в объятия.
Очередной школьный год закончился. На родительском собрании Машиной маме вручили табель успеваемости, в котором были всего две хорошие отметки, по литературе и рисованию. По другим были тройки, двойки и даже один прочерк. Решено было оставить Машу на второй год, поскольку бабушка и мама слышать не хотели об интернате. Обычно в летние каникулы городских детей родители стараются увезти к морю, на дачи либо в деревню, поближе к природе, козам и коровам. Маша еще ни разу в жизни никуда не выезжала, даже на короткое время. Ей очень хотелось заснуть, например, в незнакомом доме, пройти по улице, которая неизвестно куда выведет. Она хотела убедиться, что четыре слова: река, море, горы и лес – это так же красиво, как на картинках. Но пока она опять оставалась в городе вместе с бабушкой, а мама уезжала куда-то по делам. Потом она приезжала, волоча на себе тяжелые чемоданы, мешки и сумки, набитые утрамбованными до состояния склеенности вещами, и опять исчезала. Она носила на образовавшемся пузе черненькую сумку-пояс, в которой всегда лежали калькулятор, сигареты и анальгин. Еще совсем недавно она добавила туда газовый пистолет. У бабушки болело сердце, она не спала по ночам, и Маша слышала, как она говорила по телефону своей подруге, что Наташа сама во всем виновата – вот если бы тогда она мать послушала и сделала аборт, то все бы иначе сложилось. А теперь ни мужа, хоть и малахольного, ни алиментов, только ребенок тяжелый. И Витьку рожать не следовало. Володя тоже не подарок был, запойный, неизвестно, во что бы все вылилось, кабы Господь не прибрал. Детей кормить надо, одевать, а на что? Надорвет свое здоровье на «челноке» этом. А дети – какая от них благодарность, хоть бы еще «удачными» были, так нет. Маша – второгодница, Витя – болезненный, у него, считай, одна почка работает, вторую придется оперировать, а может, и пересадка понадобится. Бабушка всхлипывала и качала головой, выслушивая утешительные советы собеседницы. Маша заметила, что над головой бабушки бьется в тусклом свете ночника мотылек. Его гигантская тень мечется по стенам. Машенька стоит босая в ночной рубашке и плачет. Она уже видит, как с потолка стекла мгла, превратившись в черный поток людей, поднявших, как на гребень волны, лодочку гроба. В нем сейчас уплывет от них бабушка. Маше ее очень жалко, она уже давно простила все обидные слова и прозвища, она совсем не злится и молчит, только быстренько подбегает и, уткнувшись мокрым лицом в старушечью шею, шепчет на ушко: «Я тебя люблю и никогда, никогда тебя не забуду, и Витенька тоже. Мы в эти выходные цветочки тебе на могилку принесем. Вот увидишь…» Бабушка вскакивает и отталкивает внучку. Маша падает на пол, больно ударившись о подлокотник кресла. Она видит, как трясет головой и размахивает руками тряпичное чучело бабушки, похожее на чудовище. Оно брызжет слюной и, наступая, выплевывает грязные слова, потом вдруг падает в кресло, хватает пузырек с каплями и замирает, страшно выпучив глаза.