Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)

Степнова Марина Львовна

Денис Драгунский

Чудо святой Варвары

Гуляли по дачным аллеям; потом по запущенному парку детского санатория, ближе к реке. Говорили о качелях внезапной удачи и столь же нежданного невезения.

Андрей Сергеевич, давний житель этого старого подмосковного поселка, рассказал свою любимую историю об одном советском диссиденте-эмигранте, бывшем сидельце, который в 1991 году, на гребне перестройки и гласности, собрался, наконец, на родину. Но прямо перед вылетом вдруг почувствовал себя плохо: сердце прихватило. Доктор в аэропортовском медпункте сказал, что ничего страшного, но посоветовал хоть пару часов побыть в покое, понаблюдать за своим самочувствием — и полететь следующим рейсом — через те же два часа. Уложил его на кушетку в медпункте и позвонил на регистрацию, чтоб поменяли

билет. Когда он лежал, глядя в потолок, и корил себя за ипохондрию и малодушие, раздался грохот, и вздрогнуло все здание: его самолет, самолет того рейса, на котором он должен был лететь, — взорвался, едва поднявшись на двести метров… То есть он был спасен! Он прилетел в Москву в четверг вечером, а в пятницу с утра пораньше к нему пришел нарочный, и вручил повестку в КГБ, и заставил расписаться. То есть он чудом избежал смерти в авиакатастрофе, но — на горизонте был допрос на Лубянке, а там, возможно, арест, суд, снова тюрьма… Кошмар! Он едва дождался понедельника, но это был не простой понедельник. Это было, представьте себе, 19 августа! Тот самый августовский путч. В понедельник гэбистам было явно не до него, а в среду это была уже совсем другая страна. Чудо номер два! Но, усмехнулся Андрей Сергеевич, своей уголовной статьи он все-таки дождался. Хотя отделался мелкими неприятностями и снова уехал восвояси. То есть на чужбину, по печальной нужде ставшую новой родиной. Все-таки отпустили!

— Смешно! — сказала Нина Викторовна.

— По-моему, просто чудесно! — сказал Андрей Сергеевич. — Цепь чудес!

— Не знаю, не знаю… — она пожала плечами. — Все-таки нет. Никакое это не чудо, а так, набор счастливых случайностей. Я тоже знаю много таких историй. И про самолет, почти точно так же. И про поезд, как человек опоздал, а поезд упал в реку. И как человек случайно вышел из офиса, а там вдруг пожар и все сгорели. Но это все-таки не чудо!

— Наверное, — сказал он, чтоб не начинать пустой спор. — И вообще в наше время чудес не бывает. Сплошная теория вероятностей.

— Бывают! Еще как! Да, представь себе, я верю в чудеса! — вдруг возразила Нина Викторовна. — Но в настоящие. Потому что я их видела. Могу рассказать. Кстати, ничего, что я на «ты»?

— Все правильно! — сказал он.

Теперь пора объяснить, кто такая Нина Викторовна.

В те времена, о которых пойдет речь далее, Андрей Сергеевич ее просто не замечал, хотя они жили в одном дачном поселке. В те… тут надо вздохнуть и произнести целую кучу ностальгических эпитетов — в те незабвенные, баснословные, чудесные, славные, молодые и веселые времена — она была для него сначала и вовсе младенцем, пассажиркой детской коляски, дочерью соседки. А потом, когда он достаточно повзрослел — она стала одной из десяти-двенадцатилетних девчонок, которые носились по дачным аллеям то бегом, то на детских великах. Он не был уверен, что отличал ее от остальных.

Но если Андрей Сергеевич в свои взрослые годы ее замечал (мало ли где он мог ее заметить! Могла пробежать мимо или громко плюхнуться в воду на узком речном пляже) — то не обращал на нее внимания. В отличие от соседского племянника Игоря, с которым он не дружил: во-первых, тот был гораздо моложе, а во-вторых — мент. Сначала курсант, а потом опер, или как это там у них называется. В те годы Андрей Сергеевич только и знал, что делил людей на группы, классы, отряды и семейства. По профессии, репутации, образованию и даже происхождению, увы-увы. Придирчиво решал, с кем прилично водиться, а с кем — не очень. С кем — почетно, а с кем — стыдно.

А когда Андрей Сергеевич уже стал обращать на нее внимание, он уже не позволял себе думать о ней всерьез: разница в поколение тогда очень сказывалась — особенно если мужчине сорок, а девушке семнадцать. Но потом — в смысле вот сейчас, когда они гуляли по дачным аллеям, — разница в возрасте странным образом сгладилась. Когда мужчине семьдесят, а девушке под пятьдесят — они вроде уже как будто ровесники; не только на сторонний взгляд, но отчасти изнутри сознания — тоже.

— Мне кажется, я тогда тебя просто не замечала, — сказала Нина Викторовна, словно бы услыхав его мысли. — А вот ты меня мог заметить, я была длиннее всех. В свои двенадцать тянула на все пятнадцать. Но только по росту! — засмеялась она. — Дылдястая девочка, так говорила физручка в школе. Итак, чудо. Ты хочешь про настоящее чудо?

Андрей Сергеевич кивнул.

Она продолжала:

— Это было в середине восьмидесятых, может быть, в третьей четверти, то есть примерно году в восемьдесят шестом… Или чуть позже? Прости, что я так занудно пытаюсь установить точную дату. Мне кажется, это важно. Чтобы понять подробности. Да и вообще забавно все это вспоминать, — говорила Нина Викторовна. — Почему забавно? Потому

что Горбачев уже был, перестройка уже началась, но я ничего не замечала. Наверное, потому что мне было двенадцать лет. Или уже тринадцать? Да, может быть. Все вокруг было по-старому.

И поселок наш был еще по-старому устроен… Я прекрасно помню те наши дачи. Они тогда казались виллами, дворцами, ну или, по крайней мере, крепкими, надежными загородными домами. Помню, как я, гордясь, говорила подружкам: «У нас не дача, у нас настоящий загородный дом». Не то что теперь, когда половину дач уже снесли, а вторая половина дряхлеет в зарослях, ожидая решительного наследника, который или сам снесет ее и построит что-то большое и модное, или продаст под снос.

Лев Толстой писал в «Отце Сергии»: «Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей. Первое: из людей богатых и придворных; второе: из небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; третье: из богатых людей, подделывающихся к придворным, и, четвертое, из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым». В нашем чудесном высокохудожественном поселке было точно так же, но с двумя поправками. Во-первых, вместо «придворных» поставь «знаменитых». Получается — наше поселковое сосайети, оно же комьюнити, состояло из трех групп. Из людей знаменитых и богатых; знаменитых, но небогатых и людей как бы случайных, залетевших в наши кущи еще в самые ранние пятидесятые годы, еще чуть ли не при Сталине. Наверное, это были какие-то художественные чиновники. Ну или люди знаменитые короткое время, вот именно в то давнее время, а потом их слава стушевалась, а дача осталась.

— Именно! — кивнул Андрей Сергеевич и постарался понять, к какому сорту он тогда относился. Не к первому точно. Но и не к третьему, слава богу.

— А во-вторых, кого совсем не было в твое и отчасти в мое время, — продолжала Нина Викторовна, — так это людей просто богатых, но совсем не знаменитых. Устав дачного кооператива был в этом смысле строг: принимали только своих. Никаких новых русских еще не было, даже слова такого не было еще. Кстати, я знаю, когда появилось это слово: в 1992 году, в самом первом номере газеты «Коммерсант-Дейли». Причем в очень позитивном смысле. Те, кто «вписался в рынок» и зарабатывает, ты только не упади в реку — (они уже догуляли до берега и шли по тропинке вдоль воды) — зарабатывает не меньше пятисот долларов в месяц, — она искренне захохотала.

— Не смейся над курсом и над паритетом покупательной способности! — Андрей Сергеевич засмеялся тоже.

— Да, так вот… Еще одна, по сравнению со Львом Николаевичем, важная поправка. У нас в поселке речь все-таки шла о наследниках этих вот «богатых и знаменитых». О детях, а то и внуках. Маша Волкова, моя главная подруга, была внучкой вот такого богатого и знаменитого. А себя я не знала куда пристроить. Мой покойный дедушка, от которого у нас была дача, через два дома от Волковых, был если и знаменитый, то очень давно, и не особо богатый. Наверное, его богатства хватило только на дачу, а далее — его знаменитость не давала особого приварка. Папа был скромный труженик на той же ниве. В отличие от Волкова Петра Петровича и отца его Петра Евгеньевича — Машиных папы и дедушки. Но так-то мы все были друзья и вроде бы равны — я еще захватила кусочек советского воспитания.

— Ах, Нина Викторовна! — вздохнул он. — Знали бы вы…

— То есть «ты»! — тут же поправила она.

— Знала бы ты, Нина, какие бездны неравенства разверзались и какие вавилоны громоздились в Советском Союзе… Ничего, что я так красиво говорю?

— Ничего, нормально! — сказала она. — Знаю, знаю. Я никак не перейду к делу. То есть к чуду. Хорошо. Итак. Маше Волковой какие-то друзья родителей привезли из-за границы куклу Барби. Маша тут же позвала нас всех к себе. Сейчас-то я, все вспоминая в деталях, понимаю, что эта Барби была самая дешевая. В одном платье, то есть без гардероба. Без домика с мебелью и посудой. И конечно, без Кена. Но всем нам — особенно мне — она показалась прекрасной. Кажется, нам кто-то рассказывал о такой кукле. Или в газетах? Не помню. Но помню, что я в нее сразу влюбилась. Именно так. Страстной и тихой любовью. Любовь эта усугублялась тем, что я точно знала — о своей собственной Барби мне даже мечтать не приходится. За границу никто из моих родных не ездил, а даже если и ездил разочек-другой, какая-нибудь дальняя тетя, то я знала, что наши люди за границей все деньги тратят на вещи важные и нужные. На одежду и на технику. То есть на всякие кассетники и транзисторы. Иногда такие вещи продавали задорого и радостно говорили: «Окупил поездку!» Я это слышала много раз. Ясное дело, что в таком, извини меня, социально-экономическом контексте ни о какой Барби речи не шло. Тем более в подарок дальней родственнице, то есть мне.