Чудо пылающего креста
Шрифт:
— Если это возможно, доминус.
— Лично мне весь этот спор кажется абсурдным, — признался Константин. — Но я не могу потерпеть, чтобы священники и епископы набрасывались друг на друга, как женщины в соседском споре. Я пошлю к Арию и епископу Александру Хосия с письмом, в котором попрошу их примирить свои мнения.
Письмо, повезенное кордубским епископом, когда он отбыл из Никомедии в Александрию, не оставляло никаких сомнений насчет отношения Константина к этому спору и его искреннего желания немедленно положить ему конец.
«Но ах! Славное и Божественное Провидение (писал он). Какая рана оказалась нанесена не только моим ушам, но и сердцу, когда я услышал, что между
Такое поведение вульгарно и больше подобает капризным детям, чем проповедникам Бога и здравомыслящим людям. Это обман и искушение дьявола. Давайте-ка покончим с этим. Если все мы не можем мыслить одинаково по всем спорным вопросам, то, по крайней мере, могли бы быть едины в отношении важнейших основ. Что касается Божественного Провидения, пусть будут одна вера и одно понимание, одно единое мнение в отношении Бога».
Будь там Даций в прежнем своем качестве совести Константина, он, возможно, указал бы на то, что это письмо является примером растущей склонности императора деспотически расправляться с мнениями других там, где дело касается его собственных решений, примером нетерпимости ко всем мнениям, несогласным с его собственным. Но никто не стремился убедить Константина сделать тон письма менее властным и деспотичным, с тем чтобы оно естественно оказало предсказуемое воздействие на такого блестящего и самобытного мыслителя, как Арий. А между тем были и другие дела, доставлявшие беспокойство правителю Рима.
2
Мрачным и осунувшимся встретил он свою семью, прибывшую в Никомедию. Нисколько не смягчили его настроения и горящие щеки Фаусты, словно штормовые флаги предупреждавшие о кипевшем в ней возмущении — еще бы: в самый разгар зимнего общественного сезона ее оторвали от любимого ею Рима.
— Почему мне с детьми приходится тащиться в эту варварскую дыру, когда ты еще даже не закончил завоевание Востока? — гневно призвала она его к ответу, как только было покончено с церемониальной стороной их встречи и они оказались наедине.
— Потому что я хочу, чтобы ты была со мной. Я покорил полмира и сделал тебя его императрицей — разве это ничего не значит?
— Я могла бы с большим удовольствием наслаждаться этим в Риме, чем в этой… этой деревне. К тому же ты скоро опять уедешь на персидскую границу или за Дунай и оставишь нас здесь.
— Тогда, возможно, ты и услышишь, как твои дети учат уроки, — отрезал он.
— Для этого я привезла наставника — ведь ты-то, кажется, совсем об этом забыл. Его рекомендовал сенатор Марцеллин; это его племянник, его зовут Луп, он учился в Массилии.
Константин припомнил: в свите, что высадилась на берег вместе с Фаустой, он заметил довольно красивого мужчину в тоге, что само по себе должно было выделять его среди других здесь, на Востоке. Он припомнил и то, что новоприбывший имел сильное фамильное сходство
— Уж пора бы детям иметь хорошего наставника, — согласился он, думая, что, пожалуй, было бы целесообразно снискать как можно большее расположение Марцеллина и фракции сенаторов, предводительствуемой старым патрицием. Когда они несколько месяцев назад посетили Никомедию и Марцеллин обмолвился о чествовании, устроенном Криспу в Риме, он оказался довольно невежлив и бесцеремонно отправил их восвояси. Тут ему в голову пришла внезапная мысль. — А этот Луп, он язычник?
— Он римлянин. — Фауста надменно вскинула голову, — Он научит детей хоть какому-то уважению к обычаям и престижу Рима; а это лучше, чем заставлять их слушать твою сестру, как она бесконечно скулит свои молитвы иудейскому Богу. Меня в Риме предупреждали, что она делает все возможное, чтобы рассорить меня с моим собственным мужем. Ты же знаешь, ей хочется только одного — быть уверенной, что это ее отродье, которого ты назвал цезарем, когда-нибудь отхватит кусок империи.
В обвинительных словах Фаусты содержалось достаточно правды, чтобы из-за них разгневаться на нее. После смерти Лициния Констанция с детьми, включая маленького цезаря Лициниана, поселилась в Никомедии. Там она вступила в тесные взаимоотношения с христианской Церковью, особенно с епископом Евсевием, именуемым Никомедийским, чтобы его не путали с епископом Кесарийским. И Константин не сомневался, что и Фауста, подобно Констанции, также усердно старается заполучить хороший кусок империи для своих собственных отпрысков.
— Давай не будем ссориться, ведь мы не виделись так давно, — говорил он, стараясь урезонить ее. — Вскоре мне предстоит поездка в Антиохию и Александрию. Ты всегда любила путешествовать, да и детям будет интересно увидеть что-то еще помимо Рима и Италии. Кроме того, еще какой-то годик, и мы поедем в Рим — праздновать мое двадцатилетие на престоле.
Как всегда быстро меняющаяся в настроении, она уже сокрушалась по поводу его здоровья:
— Крисп говорил, Что ты чересчур много работаешь, и теперь я это вижу. — Она ласково прильнула к нему, как всегда уверенная, что ей нипочем его даже самые трудные настроения. — Теперь, когда я здесь, уж я позабочусь, чтобы ты побольше развлекался.
— Едва ли могу вспомнить, что это такое, — признался он.
— Даций говорил, что христианские епископы снова борются друг с другом здесь, на Востоке. Зачем беспокоиться из-за них, когда ты знаешь, что они вечно из-за чего-нибудь ссорятся?
— Я послал Хосия уладить это дело, — заверил ее Константин. — Так ты видела Криспа в Риме?
— Да. Его галера попала в бурю, когда он плыл в Галлию по Мидетерраниуму [62] , и ему пришлось зайти в Остию за новой оснасткой. Когда я узнала, что они с Дацием всего лишь в нескольких милях, я, естественно, пригласила их к себе. Ты же знаешь, как дети любят Криспа.
62
Так римляне называли Средиземное море.
Либо она выдающаяся лицемерка, решил Константин, либо говорит правду. Казалось, в ее голосе и манерах явно нет ничего такого, что говорило бы против последнего предположения.
— Крисп не хотел никаких фанфар, — добавила она. — Но он же все-таки цезарь и твой сын. Когда в сенате узнали, что он в Риме, они упросили его выступить перед ними и рассказать о кампании, особенно о флотских сражениях в Геллеспонте и Боспоре — Фауста вдруг остановилась и бросила на него проницательный взгляд. — Но ты уже знал об этом, разве нет?