Чудо пылающего креста
Шрифт:
— Меня другие женщины не интересуют.
— Ты ей говорил, что овдовел и у тебя малолетний сын?
— А почему это должно иметь какое-то значение? Мальчик живет с моей матерью.
— Что ни говори, а Крисп — твой сын, точно так же, как ты — сын Констанция и камень преткновения для Максимиана в его мечтах править всей империей.
— Что ж, наверное, при таком перевесе сил против меня я никогда не смогу быть августом, — пожал плечами Константин. — Зато у моего сына не будет лишней головной боли.
— Ты ведь не попытаешься снова увидеться с ней, а?
— Нет.
— Бьюсь об заклад, что Максимиан надеется, что ты все-таки попытаешься и дашь ему предлог уничтожить себя. А Максенцию, разумеется, только того и надо. Ладно, развеселись и давай чего-нибудь поедим.
Но ни Даций, ни Константин недооценили упрямства Фаусты и твердости ее воли. Только они вернулись с обеда, как дверь распахнулась, и девушка, с горящими щеками и часто дыша, сама вбежала в комнату. Константину сперва показалось, что она плачет, но, услышав поток гневных слов, он понял, что ярость, а не печаль по поводу его ухода толкнула ее на такой беспрецедентный шаг, как посещение его жилища.
Даций коротко взглянул на нее и потянулся за своим шлемом.
— Я подежурю снаружи, — сказал он. — Во имя Юпитера, поторопитесь, или слухи об этом разойдутся по всему Риму.
— Зачем тебе понадобилось все разрушить? — сердито упрекнула Константина Фауста.
— О чем ты говоришь? — Терпение Константина в этот день подверглось уж более чем достаточному испытанию, и это был последний удар.
— Просил у отца разрешения жениться на мне. Должен бы знать, что время еще не пришло. Еще многое нужно устроить.
— Да ведь это твой отец послал за мной. Он обвинил меня, что я хитростью, благодаря тебе, хочу пролезть в вашу семью.
— Хитростью, благодаря мне?
— Это он так сказал, а не я. Он еще предупредил меня, что незаконнорожденному сыну цезаря никогда не добиться руки дочери августа.
— Незаконнорожденный сын цезаря? Это все вранье Максенция.
— Похоже, твой отец поверил.
— Он только подстрекал тебя, старался вынудить сделать что-нибудь такое, за что он мог бы погубить тебя. Неужели ты не видишь, что они тебя боятся, Константин? — Теперь ее ярость заметно поубавилась.
— Начинаю в это верить.
— В первый раз, когда Максенций сказал мне эту неправду о твоем рождении, я пошла к писцу в Никомедии, и он составил мне копию с брачного свидетельства.
— Зачем? — Теперь уж и Константину пришла пора онеметь от удивления.
— Решила выйти за тебя, зачем же еще?
— Когда же ты это решила?
— О, очень давно, когда еще была совсем девчонкой — может, лет в тринадцать. Это случилось в Никомедии, когда вы с Максенцием оканчивали свое военное обучение, и я увидела, как ты скакал верхом и дрался с этим галлом, мастером верховой езды.
— Кроком?
— Не помню, как его звали.
— Он теперь царствует в одной из земель на рейнской границе. Отец писал мне об этом, когда я был еще в Сирии.
Похоже, она вдруг вспомнила о том, что привело ее в эту казарму, и снова ее глаза наполнились гневом.
— Как ты мог свалять такого дурака — просить у отца моей руки?
— Это после того, как он обвинил меня, будто я использую
— И как честный человек ты сказал ему правду?
— Разумеется, — жестко сказал он. — Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Что тут позорного?
— Ты мне этого еще не говорил. — Лицо ее снова смягчилось.
— Ну да, ведь это ты все говорила, что хочешь выйти за меня замуж и стать августой, а мне и рта не давала раскрыть, — отпарировал он, — А теперь чего ты от меня хочешь? Сказать твоему отцу, что я передумал?
— Конечно же нет. — Она подошла к нему, привстала на цыпочках и поцеловала. — Вот так — мы обручены. Но никому больше не рассказывай — пока я сама тебе не разрешу.
— И когда же это будет?
— Немножко попозже. — Внезапно ее лицо расцвело улыбкой, на щеках появились прелестные ямочки — это было одно из тех выражений, которое делало ее такой обворожительной. — Я уже столько ждала, что могу подождать и еще.
— Но смогу ли я? — хрипло промолвил Константин. — Иногда ты мне так желанна — просто невыносимо. А я тебе?
— Разумеется, и ты мне. Но и это должно подождать.
— Почему?
— У нас, дорогой, не может быть так, как у обычных людей. — Она стала похожей на учителя, читающего наставления ребенку. — Нам приходится думать об империи и о нашей собственной в ней роли.
— Я лучше разбираюсь в войнах, чем в политике, — с сомнением проговорил Константин. — Может, мне следует остаться только солдатом.
— Узнаешь, как это делается, — заверила она его. — Отец после отречения Диоклетиана хочет остаться императором, но уверена — ему не позволят, если все мы не будем действовать дружно.
— Мы? Кто «мы»?
— Твой отец через Феодору уже связан с моей семьей, — напомнила она. — Когда мы с тобой поженимся, то сможем объединиться общим фронтом против Галерия: он-то уж никак не заслуживает звания августа после этого позорного поражения в Персии. В восточной армии иллирийцы пойдут за тобой и твоим отцом, а если они поддержат нас, мы сможем сделать отца императором Востока — и хранить это все как семейную тайну.
— А Максенций?
— Может стать цезарем или отправиться в Африку, — весело прощебетала она.
— У тебя, я вижу, все разложено по полочкам. Уж, верно, не сразу все это получилось?
— Конечно, не сразу. Я стала обдумывать этот план еще до возвращения из Никомедии — как только решила выйти за тебя замуж. Ну, пока, милый. — Она быстро поцеловала его в губы и была такова, прежде чем он успел заключить ее в более пылкие объятия.
Когда за ней закрылась дверь, Константин постоял, глядя на нее: ему не верилось, что столь очаровательное существо могло бы составить такой план, и более того — уже приступить к его осуществлению. Но тем не менее он не мог отделаться от странного ощущения, что все выйдет точно так, как она и запланировала, и вдруг слегка испугался, как испугался бы любой, обнаружив, что ему уготована судьба марионетки — наподобие тех раскрашенных кукол, которых он нередко видел на уличных представлениях с тех пор, как приехал в Рим, — все движения которой будут подчинены женщине.