Чудо, тайна и авторитет
Шрифт:
— Я не знаю, — потерянно признался К., потирая лоб. — Не уверен…
А ведь думал. Думал, конечно же; вспоминал, например, встречу D. с цыганами — далеко не случайную. Не давала ему покоя версия об их мести за безбедную нетаборную жизнь; как только он ее ни вертел, даже после пары запоздало вскрывшихся фактов, которые гипотезу с треском развалили… Опять же, с новым открытием, сделанным благодаря старику-духу, с возгласом R.: «Вы?» — версия не вязалась, хотя… кто-то в доме мог быть и подкуплен — впускать чужака и провожать. Не потому ли двоился силуэт перед глазами К., правда ли двоился — или кто-то чужой просто маячил за плечом кого-то знакомого? У Котова душа была потемки; у Петуховского — верткая и расчетливая; Сытопьянов-муж отличался
— Последствия-с. — Он спрыгнул со стола и оперся о него руками. Пальцы правой прижали к полированной древесине нож, направив лезвием на К. — Они, любезный Иван Фомич; их мой приятель хотел вам обрисовать, обрисовать всесторонне… ведь они есть не только для вашей совести, не только для покоя вашего начальника. Вы оба, конечно, в той истории замешались и в некотором смысле пострадали-с, но более всего не вы. Правда ведь?
Правда?..
Тут глаза его потемнели и стали еще жутче, пальцы на рукояти сжались и засияли почти ослепительно. К. скользнул взглядом по напрягшемуся лицу призрака, по руке этой, снова по лицу — и кивнул. Он не знал, сообщает ли что-то новое, но промолчать не смог. Внутри все снова сжалось до стреляющей межреберной боли.
— Мальчик… юноша… — Он выдохнул. — Тяжело переносит долгое общество старших, почти всех. Он, говорят, режет себе руки и иногда ключицы, вот таким вот ножиком… — он кивнул на блестящее лезвие, — или раздирает ногтями. Он уверяет, что боль приводит его в чувство, помогает избавиться от снов и видений… — Взгляд призрака давил, но К. больше не отводил глаз. — Ведь он снова видит сны о детстве. О Василиске. И все усугубляется тем, что несколько лет назад, когда эти… увечья на него нахлынули, ему рассказали правду, ну, газетную, мою… — Слово взорвалось в груди хлопушкой, начиненной шрапнелью. — Правду. О том, кто Василиск. Вот так.
Призрак молчал, не меняя позы, и таращился — из-за глаз навыкате это невозможно было назвать иным словом. Губы сжались, на рыхлых скулах обозначились желваки. Призрак ждал чего-то еще, а цепи его тихонько, сердито звенели — сами. Собравшись, К. с новым вздохом продолжил:
— С барышнями у него не ладится, с друзьями тоже. Он довольно странно, но по-своему интересно одевается; он может быть мил и обаятелен… а в следующий момент начать вдруг резать себя столовым ножом, или шарахнуться от собеседника, или вообще сбежать из бальной залы… — Призрак кивнул; он будто мысленно что-то записал или, скорее, подвел черту. — В целом его все чаще зовут юродивым. Даже и вслух. И вопрос о дальнейшей его судьбе, о том, например, возьмут ли его хоть в какой-то университет, куда он очень хотел с блестящим его умом…
— Вы можете остановиться-с, — сказал призрак. К. почувствовал облегчение, за которое тут же себя укорил. — Жалко, очень жалко, правда? И матушку его жалко, не знающую, что и сделать.
К. кивнул и опустил взгляд на стол. Ему вспомнился в эту минуту бестактнейший реверанс супруги полицмейстера на летнем балу: «Такой народ, много намешано грязных кровей, а вы — истинная, восхитительная мать — свято несете крест…» Графиня тогда жалко улыбнулась, а пальцы ее стиснули веер, расшитый красными птицами. К. и R. в разговоре не участвовали, но оба услышали, и К. не сомневался: R. стало даже более гадко, чем ему. К. также помнил: именно тогда R. не выдержал, в первый и последний
Понявшие же смолчали — впрочем, они ведь молчали и прежде, и позже; К. понимал почему. После своего унижения R. ушел на службу, а потом без колебания отправился в Балканскую кампанию, возможно думая, что благое дело зарубцует его раны. Благодаря изумительному дару сходиться с людьми и воодушевлять их карьера его пошла вверх головокружительно; он отличился не в одном бою и вернулся героем — а осиный фельетон к тому времени поистерся в общественной памяти. Наверняка завистники его вспоминали, но выглядело все уже блекло и неубедительно, неким заказным домыслом. R. оказался слишком высоко; руку ему жали слишком большие люди. Для давних врагов, таких как граф, он был даже не драконом — скорее мистическим, пугающим фениксом. Что же касается К… он себе поклялся: заговорит кто-то — заглушить голос. Таков будет его долг, служебный и моральный. Он решил это наутро после бала, когда увидел R. в кабинете — прижавшегося лбом к окну и ушедшего в тяжелые раздумья. В ту минуту правда и стала бесповоротной: блестящий человек этот все еще несчастен, так же как выросший мальчик. Если прежде К. малодушно убеждал собственную совесть в обратном, то тогда — ужаснулся. Оглушительная забота о подчиненных, ненастный взгляд, молчаливость… Да и не может счастливое существо столько себя отдавать работе и лишь ей, даже любимейшей из работ. (Это он, конечно, судил лишь по себе.)
— Вы делали-с когда-нибудь это? — Тихий голос призрака мгновенно вырвал его из дурного воспоминания.
По столу шкрябнуло: нож пододвинули поближе.
— Что? — недоуменно спросил К., поднимая глаза, но призрак опять кивнул на клинок.
— Вы знаете-с, каково это? — Указательный палец стукнул по металлу. — Такие вот развлеченьица или, скорее, микстурки-с? — Стукнул снова, ногтем, звонче. — Когда ножичком — чик. Когда вот так чик — и вроде в голове прояснилось, вроде все страшное ушло, кровоцвета испугалось? — Ногти выбивали уже дробь по клинку, он отзывался мелодичным дребезгом, как живой, и мерцал. — Знаете-с, а?! Делали-с?!
Он опять говорил очень быстро и пугающе возбужденно; в просветлевшем взгляде бесновался голодный блеск. Глаза не отрывались от К.; призрак еще и склонялся все ближе, и на лице чувствовалось уже теплое — почти живое, совсем не то, что у старика! — сбивчивое дыхание. К. хотел опять немного отстраниться, но свободной рукой призрак тут же схватил его запястья, пригвоздил к столу, как делал первый, — вот только еще больнее,
до хруста.
— Не сметь! — отчеканил он под грозный лязг своих цепей. — Отвечайте!
К. дернулся, но хватка не ослабла. Одной своей короткопалой, рыхлой лапкой призрак накрепко держал обе его ладони, а вторая покойно лежала на ноже. Хищная поза, недвижный взгляд, расползающееся с каждой секундой свечение — все это вовсе не казалось комичным из-за оплывшей фигуры призрака; являло собой картину неописуемого, бредового, но устрашающего безумия. Если прежде существо это действительно было живым, если в такой манере вело допросы, преступники, вероятно, не сражались с ним долго: сдавались, каялись, начинали умолять.
— Отпустите меня! — выдохнул К., почувствовав, что губы одеревенели.
— Отвечайте! — повторно велел дух, помедлил и добавил, вернув в голос ужасные медовые нотки: — Это ведь вы виноваты-с в том числе. Вы виноваты-с, что две правдочки у него взяли, да и разошлись, взяли, да и разошлись, и он ножичком, ножичком, чик…
— НЕТ! — выпалил К., просто чтобы оборвать его, потому что все эти уменьшительные слова и сюсюкающие звуки скапливались в горле, словно рвота. — Нет, нет, конечно нет, я ничего такого никогда не делал, я же нормальный, я…