Чудо, тайна и авторитет
Шрифт:
Он осекся: пальцы опять хрустнули, а дух вдруг засмеялся. Смех его К. услышал впервые; прежде были лишь улыбочки и ужимки. Мелкое веселое повизгивание, сопровождаемое будто бы захлебыванием и стенанием, напрочь лишило его дара речи. Звучало оно тоже вовсе не смешно, скорее леденило все, что еще не заледенело. И резало без ножа.
— Вы говорите о нормальности! — пропел дух, качая головой. — О нормальности? Вы? Да как вообще вы судите вот так, с таким гонором?! — Он прищурился. — Вы доктор, что ли? Ничего такого о вас не знавал, извольте-с предъявить документ, ну же!
— Нет… — сдавленно повторил К. Он не понимал, куда его загоняют, но ясно чувствовал: из дебрей этих он не выберется. — Не доктор. Но
— Общепризнанная историйка, правда? — Дух опять рассмеялся, сверкнув мелкими желтоватыми зубами. — Да-с? Мол, если кто-то себя ножичком, так это он какой больной, ну-ка запрем-ка его где-нибудь, привяжем и обольем водой, а потом можно и молнию через него пустить-с, как в Австрии… а?
— Я не о том! — воскликнул К., наконец осознав более-менее, что именно возбудило в призраке такое беспощадное недовольство, и застыдившись. — Нет, конечно. Я лишь имел в виду, что у меня нет проблем, мне не нужно себя резать, чтобы справиться с…
— А все-то, у кого проблемы есть, ненормальные, значит? — подмигнул призрак. — У-ух вы, однако!
— Прекратите! — вспылил К. и опять дернул руками. На этот раз их выпустили. — Для чего вы издеваетесь надо мной? Давайте к делу, если оно вам до меня правда
есть!
Опять он не сдержался, опять испугался, что выпад этот все испортит. Но кажется, нет. Дух распрямился, тихо хмыкнул даже не без одобрения, потер одной рукой явно затекшую спину. Опять прокрутил в пальцах нож, ухватил за лезвие — и протянул рукоятью вперед. На лицо вернулась дружелюбная улыбка, из глаз ушла вязкая темнота, сменившись прежним — уже гнетущим куда меньше — полицейским холодом.
— Ладно-ладно, вот сейчас я вас слегка подразнил, простите, любезный Иван Фомич. Просто больно вы оголтело судите, невежественно, прямо как эти ваши, в свете, пусть и с большей жалостью, или что там у вас к прошлым делишкам, но все же…
— Я не хотел, — уверил К. Он сам прокручивал свои слова в голове и кривился. — И я… понимаю: D. можно помочь иначе, и…
— И все же в одном вы ошибаетесь-с. — Это дух сказал уже совсем мирно, даже почти ласково. Он опять оперся о стол рукой. — Немного совсем, по мелочи, в предпоследнем вашем тезисе… ну, что вам-то себя резать не нужно, чтобы проблемку решить. Ошибаетесь-с. — Рука с ножом потянулась ближе. — Это-то вам сейчас сделать и надобно. Так, думаю, вы многое дополнительно поймете; нет, даже не так: прочувствуете-с, как уверяли компаньончика… — Он облизнул губы. — Ну и дорожку пора бы нам открывать, дорожку-дороженьку, непросто ведь это. Если вы от меня чего-то еще хотите-с, конечно, сделайте-ка
честь!
С последними словами нож уже протянули, с молчаливым и требовательным «Бери» поднесли к самому носу. К. взял, взял прежде, чем осознал движение пальцев, — и, только почувствовав под ними гладкий перламутр, очнулся.
— Вы… — Он метнулся взглядом к лезвию. — Вы серьезно?
Бесовщина какая-то… во рту пересохло.
— Серьезнее некуда, — закивал призрак, опять потирая спину с праздным видом. — А чему вы дивитесь-то? Разве мой компаньончик не заставил вас, к примеру, гадостью какой лакомиться-с? Не так ведь все просто, сказочки с разными клубками да избушками — они не по фантазии писались, в них знаньиц много.
— Но резать руку… — пробормотал К. Что же они все такие чудные?
— Будто вы случайно никогда не резались, — фыркнул призрак и нахмурился. — Слушайте, любезный Иван Фомич, давайте-ка я для вашего спокойствия приведу главное правило нашей, так сказать, конторки. Призрак не может, никак не может живого убить. Так, побаловаться немного, да и только-с…
— Дело не в этом, — прохрипел К. Он уже закатал к тому времени рукав рубашки и смотрел на свою кожу. — Я не боюсь, я… не до конца понимаю, да и только. А я не люблю действовать без понимания, вы могли
Дух опять улыбнулся и взял его за ладонь. Потянул немного к себе, разложил руку на столе, провел толстым пальцем по какой-то из линий на ладони. Пригляделся. Промурлыкал почти:
— А вы поймите-с пока одно — мальчик делает такое почти каждый день. Делает — а к правде не приближается, делает — а не приближается, делает…
— Хорошо, — прошептал К. Одни слова эти уже били наотмашь. — Хорошо, да, вы правы, черт возьми, а остальное пойму, может…
— Так режьте, режьте смелее! — Призрак его отпустил, заложил руки за спину. — Режьте — и думайте, какую — точнее, чью — дверь вам хотелось бы открыть. За такую смелость разрешаю вам самому сделать первый ход, сделаете — и как пойдет, ну же…
К. опустил глаза на свою распластанную возле свечи беззащитную ладонь. Все же лучше, чем вены; точно не кончится ничем совсем дурным; боль же — да пусть будет боль. Призрак прав: D., ничем подобного не заслуживший, проживает ее раз за разом. Проживает, ища в ней успокоения и ответов, но не находя второго, а первое — лишь на короткое время. Ему, К., это незнакомо. Понять — значит сделать шаг к справедливости. Но как же дрожат и потеют пальцы, как опять протестует разум, ища в происходящем подвох или тщательно скрытый темный ритуал…
— Режьте! — повторил призрак громче. — Дьявол не в крови, дьявол в безволии!
Глубоко вздохнув, К. замахнулся — и полоснул себя ножом через всю ладонь. Боль была вспышечная, долгая — а потом затуманившимся от слез глазам открылось жуткое зрелище. Кровавый росчерк взметнулся от кожи множеством завитков — и все они зашевелились, точно маленькие змеи. Сплелись в клубок, разлетелись, образуя безумные узоры, — и начали расплываться, как если бы воздух обратился в воду. Так это и ощущалось: дышать стало вдруг намного тяжелее, К. закашлялся. За несколько секунд, что он искал воздух распахнутым ртом, обагрилась вся комната: стол и бутыль, свеча и окно, стены, потолок, сам призрак и масляный свет вокруг него.
— Умница, — вновь лязгнули цепи призрака. — Большому кораблю… красиво тонуть.
Красная водяная глубь вспыхнула перед глазами, почернела, и все исчезло.
Совиный дом
В доме на Каретном все разладилось, и надолго — а кое-что и непоправимо.
Графиня разболелась и замкнулась, стала тревожнее, утешение теперь находила чаще в приблудных своих зверях, чем в людях. Граф тоже отбросил прежнее радушие и начал чаще ходить по каким-то гостям сам, чем звать друзей под крышу; если же оставался дома, то часами сидел в кабинете за делами или рисунками. Lize вступила в подростковую пору и стала просто отвратительной: втрое больше капризничала; вила из отца веревки, требуя дорогих нарядов и пирожных; надменничала с другими девицами, возомнив внезапно, что они совсем ей не ровня из-за немаленьких семейных денег. Что же касается D… он долго не ел, не гулял, не учился и ни с кем не разговаривал, кроме матери, — все ждал, что ему вернут любимого наставника. Казалось, утрата ранила его намного сильнее, чем «сны»: их он даже не желал обсуждать, раздраженно уверяя, что Василиск, как ни пытается, больше не может найти к нему дорогу, — ну и хватит об этом. О тайном прощании он стоически молчал. Иван тоже не выдавал заговорщиков, сам не до конца понимая почему и борясь с опасным желанием: поговорить с мальчиком открыто, заглянуть в его душу, понять, что ее одолевает. Он робел, пусть ребенок и не знал об осиной его ипостаси. Узнай он — вообще неизвестно, чего ждать: характер у D., лишившегося своего бесценного алебастрового рыцаря, стал стремительно меняться, и тоже не в лучшую сторону.