Чудо

Арабов Юрий

– В легкой промышленности. Больше ни в чем.

– Ну, это мы догоним, – махнул рукой Никита. – И перегоним, если надо.

Морщась, он снял с ноги ботинок и задумчиво заглянул ему вовнутрь.

– Мы им нашу обувь экспортировать будем. Долго не протянут.

Через несколько лет в Америке он снимет тот же ботинок на заседании ООН и будет стучать им о стол. Родится легенда, что он сделал это в целях устрашения. Но это, конечно, не так. Хрущев снял ботинок из-за того, что он ему натирал, и только поэтому. Кто жил в России пятидесятых

и позже, оценит справедливость моих слов: бывали такие ситуации, такие мозоли и такая щемящая боль, что ничего не оставалось, как снять с ноги обувь и запустить ею в первого встречного-поперечного...

Двигатели у самолета взревели, и он завалился на правый бок.

– Молитвы какие-нибудь знаешь? – спросил Никита у помощника.

Тот покачал головой.

– Неправильно живешь... Человек интеллигентного труда должен знать хотя бы одну молитву. Тем более коммунист... Я, впрочем, тоже давно позабыл... – Хрущев с тревогой уставился в незашторенный иллюминатор. – ...Что ж. Пойдем наверх без молитвы.

Он встал с кресла и, шатаясь, направился к кабине пилотов. Ему навстречу выскочила стюардесса, грудастая и русопятая, в обтягивающей юбке ниже колена и лицом добродетельной матроны, блудящей лишь ночью, а днем читающей «Работницу» или «Огонек». Бросилась наперерез с истошным визгом:

– Никита Сергеевич!.. Вернитесь на место!.. Вы убьетесь! Сейчас нельзя ходить!..

Но Первый секретарь отстранил ее властным движением и вошел в кабину пилотов.

– Что у вас, хлопцы-гаврики? – спросил он, по возможности весело, скрывая дрожь в ногах и в голосе.

– Свердловск не принимает, Никита Сергеевич, – сказал ему командир корабля. – Будем садиться на военный аэродром Чкалов-8.

– Сажай скорее, – махнул рукой Первый секретарь. – А далеко ли отсюда до Свердловска?

– Километров триста. Может, чуть меньше.

– Триста?.. Это и на электричке доехать можно...

Бормоча что-то себе под нос, Хрущев возвратился на место.

– А все-таки ты не ответил на мой вопрос, Валериан, о преимуществе социализь ма, – сказал он помощнику, пристегиваясь ремнем. – И молитв никаких не знаешь?

– Не знаю, – откликнулся тот.

– Ну а «Манифест коммунистической партии» хотя бы помнишь?

– Местами, – уклонился тот. – «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей... А завоевать он может весь мир».

Самолет в это время провалился в яму. Показалось, что за спиной выросли крылья, но эти крылья почему-то увлекали вниз. Машина резко пошла на снижение.

– Так и будем молиться... «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей...» Поможет ли? – Хрущев закрыл глаза и втянул голову в плечи. – «А завоевать он может весь мир... А завоевать он может весь мир...»

Он вспомнил про судьбу своего старшего сына, который был военным летчиком и погиб, наверное, так же страшно, безвестно и глупо.

Пол под ногами затрясся. Салон заходил ходуном. Казалось, что самолет разламывается на куски...

2

Винты докручивали свои обороты. По бетонной полосе молотил дождь. Никита Сергеевич, слегка пошатываясь, в кожаном плаще и нелепой шляпе горшком спустился по короткому трапу вниз.

Голова кружилась так, будто рядом взорвался немецкий фаустпатрон. Он повидал их в избытке на войне, когда выезжал на передовую. И если бы его спросили, какое главное чувство в окопах, то он бы ответил, не задумываясь: страх. И еще – неразбериха. Строчит пулемет, и любому кажется,

что пуля летит именно в него. От этого холодеют конечности и голова становится абсолютно полой. Ты весь живешь солнечным сплетением, в котором именно и гнездятся страх, паника, ужас, никем и ничем не контролируемое безумие. А потом, когда все заканчивается, когда земля перерыта и перелопачена снарядами, будто гречневая каша ложкой, тогда выясняется, что страх был напрасным, что пуля не долетела до тебя, а попала в твоего товарища. И хоть жалко его всегда, своего товарища, но низкая радость от собственной уцелевшей жизни все-таки громче. И от этого в итоге становится очень гадко. Кто из писателей описал этот страх? Таких Хрущев не знал. Виктор Некрасов? Этот мог бы, но ему, конечно, не дали. Или метод социалистического реализь ма не подходит для описания страха и неразберихи, особенно военной? Нужно пробовать, так я думаю, пробовать и дерзать. А потом уж мы разберемся, допускать ли это до социалистической печати или нет.

Валериан Григорьевич нес над ним раскрытый зонт, но не поспевал из-за ватных ног, и голова Хрущева все время оказывалась под дождем.

У трапа их уже ожидали трое секретарей из местного горкома КПСС, перепуганных, бледных, с трясущимися губами. За ними стояли две черные «Победы» и милицейская машина.

Никита Сергеевич недовольно посмотрел на «Победы» и бросил сквозь зубы:

– У вас что, даже ЗИМов нет?

– Не водится, Никита Сергеевич, – прошептал секретарь горкома еле слышно, широко раскрывая рот, как рыба. – Не положено по штату.

– И куда же это я попал? – Хрущев тоскливо посмотрел на небо.

Оно было похоже на вывернутую наизнанку овчину и, как обычно, молчало. А если уж говорило, то только громом.

– Гречанск... Никита Сергеевич! – объяснил еле слышно горкомовец.

– Гречанск? – удивился Хрущев. – Ты про такое слышал? – спросил он у своего помощника.

Тот загадочно промолчал.

– Гречанск – это хорошо, – сказал Никита. – Но за «Победу» для первого лица партии Иосиф Виссарионович расстрелял бы вас на месте!

Один из местных секретарей покачнулся, но его поддержали.

– Репрессий захотели? – спросил их душевно Хрущев и сам себе ответил: – Не будет вам репрессий. С нарушениями социалистической законности покончено навсегда. Куда садиться?

Секретарь горкома безмолвно открыл дверцу «Победы». Хрущев и его помощник бухнулись на заднее сиденье. Никита Сергеевич вытащил из кармана пальто носовой платок и обтер им мокрое лицо.

Он знал эти маленькие города. Чем больше в них было начальства, тем меньше просматривался хоть какой-то толк. Эти прыщики на земле, всегда готовые прорваться гноем, что с ними делать, как удержать от гибели и дегенерации? «Укрупнять, – сказал он сам себе. – Чтобы духу не было этой местечковости. Города-гиганты, наполненные молодежью. Крупное машинное производство, как писал Карл Маркс. Только так мы выберемся из нужды».

– Ты кто? – требовательно спросил он у шофера.

– Я – Сиделкин, – отозвался шофер трясущимся голосом.

– Вези нас скорее отсюда, товарищ Сиделкин! – душевно посоветовал ему Хрущев.

Мотор у машины взвыл, и «Победа» быстро отъехала от уставшего в пути самолета.

– Гречанск... – задумчиво пробормотал Первый секретарь. – Что у нас было по Гречанску, Валериан Григорьевич?..

– Сейчас и не припомню, – уклонился помощник от ответа.

– А ведь что-то было... – сказал сам себе Хрущев и добавил с тоскою: – Первобытные нравы... А ведь тоже – советская земля!