Чудо
Шрифт:
Цокнул зубом и тяжело вздохнул, ощупывая несвежую обшивку дверцы. Рука его обнаружила небольшую дырку в сиденье под собой. И эта дырка его еще сильнее насторожила.
Возможно, это была не дырка, а нора, в которой таился мелкий хищный зверек, готовый оттяпать если не руку, то палец. И дыра была не в обшивке, а в памяти. Сталин, например, ничего не забывал. Только на одном заседании Политбюро, когда голова у вождя начала сдавать, он вдруг попросил выдвинуть Пятакова и Сокольникова на руководящие должности. Было это после войны, и трупы обоих, расстрелянных в подвалах Лубянки около десяти лет назад, давно истлели и слились с землей. Но случилось это со Сталиным лишь раз. А он, его наследник,
«Гречанск, – повторил про себя Хрущев. – Ведь что-то же было?..»
3
А ночью приснился ему голос. В нем не было, пожалуй, ничего сверхъестественного, он, скорее, отвечал на дневные мысли, только легкий кавказский акцент слегка настораживал и пугал.
«Ты хочешь знать, в чем преимущество социализма? – спросил голос с приятными восточными модуляциями. – Преимущество его – в народе, который его терпит и считает своим. Больше ни в чем». «Хорошо, – ответил ему во сне Хрущев. – С этим я согласен. А как с капитализь мом? Будет ли народ его терпеть, если он когда-нибудь возвратится?..» «Будет, – подтвердил тот же голос. – Если наша партия его введет и поддержит».
Молния расколола надвое черное небо. Гром ударил так, что затряслись стекла.
Хрущев сел в постели и включил настольную лампу. Часы на столике показывали половину третьего ночи.
– Гречанск... – сказал он сам себе. – Вспомнил!..
Озарение пришло неожиданно. Короткий некрепкий сон освежил усталую голову и освободил в ней место для последующих мыслей и действий.
Хрущев накинул на плечи казенный халат, нервно запахнул его на груди, вышел в прихожую и требовательно постучался в соседнюю комнату.
– Валериан Григорьевич, открой... К тебе можно?
Не дождавшись ответа, сам приоткрыл дверь, которая оказалась незапертой.
Его помощник в ночной рубашке до пят склонился над разобранной постелью, что-то внимательно рассматривая и приставив зажженный ночник к простыне.
– Я вспомнил, – сказал ему Никита. – Деятельность антисоветской сектантской группы... Вот что такое Гречанск!
– Не думаю, – сдержанно ответил помощник, рассматривая пододеяльник сантиметр за сантиметром.
– А что ты себе думаешь, Валериан?
– Думаю, что клопы, – ответил тот.
– Ну да, клопы... – согласился Хрущев. – И они тоже – политический вопрос!.. Да вот же они, гады!.. Лови!..
Он ловко поддел кого-то с простыни и раздавил пальцами.
– А ты неженка, – сказал Первый секретарь своему помощнику. – Эти твари даже в землянках и блиндажах водились, не то что в гостиницах. Я на Киевском фронте вставал весь искусанный. Только керосин помогал. Протрешь кровать керосином и на керосине спишь.
– Но сейчас-то не война, – напомнил ему Валериан Григорьевич.
С этим вопросом было сложно. Война действительно отшумела одиннадцать лет назад, но существовал Запад, и из-за него, чисто географического понятия, все превращалось в битву – за урожай, за умы людей, за социалистическое искусство и литературу. Эта война не слишком вдохновляла Хрущева. И на только что прошедшем съезде он выдвинул небесспорный для него самого тезис о мирном сосуществовании двух систем. Выдвинул под влиянием таких людей, как Валериан, который в одном кармане таскал партийный билет, а в другом – Эриха Марию Ремарка. Его Никита Сергеевич не читал и читать не собирался. Более того, никак не мог взять в толк, как у мужика может быть женское имя Мария. Он
Но сейчас Никита решил не согласиться с собственным помощником.
– Почему не война? – возразил ему Хрущев. – Она и не кончится никогда до полного построения коммунизма... Напомни мне про этих сектантов!
– Там, кажется, не одни сектанты. Там сложнее.
– Что «сложнее»? – впился в него глазами Никита.
– Нам сообщали зимой по линии министерства государственной безопасности... Клинический случай с необыкновенными последствиями. Вот еще один! – И Валериан Григорьевич с отвращением поймал в руки черное пятно, похожее на родинку. – А разнесся широко. Уже и до Москвы дошел.
– Я им завтра покажу – клинический случай! – мечтательно пообещал Хрущев. – Всех разнесу. И какой же следует вывод из этой истории, Валериан Григорьевич?
– Вывод прост. Гостиницу эту нужно срыть и построить новую.
– И весь город заодно, – добавил Никита Сергеевич.
Эта была химера, мучившая его давно и доставшаяся в наследство от вождя всех народов, – новые города, построенные на месте старых. Например, на месте Москвы или Ленинграда. В этих двух столицах, старой и новой, жилой фонд был в ужасающем состоянии. Коммуналки-клоповники и подвалы с решетками, за которыми горит тусклый свет и шевелятся, как черви, трудовые немытые люди... Что нужно с ними делать? Срыть. От Москвы оставить один Кремль. От Ленинграда – Дворцовую площадь как памятник Ильичу и революции. От любимого Киева – Крещатик. Хотя и им можно пожертвовать во имя новых, простых и благоустроенных домов, дешевых в строительстве и эксплуатации. Каждой советской семье – отдельную квартиру. Но как протолкнуть эту идею, как разделаться со старьем? Ведь интеллигенция встанет дыбом. Она, как никто, привязана к лепнинке, бабушкиным сундукам и пыли, от которой чихает остальная страна. Может быть, уйти в тайгу и там построить новые благоустроенные жилища? Улицы-сады и площади-аэродромы, на которые в будущую войну, если она все же случится, будут приземляться наши истребители? Именно в тайгу! Вырубить все к чертовой матери!..
Никита Сергеевич почувствовал, что возбудился. Если бы он был сейчас в семье, то его умница-жена, от одного вида которой хотелось спать у нее под боком, прочла бы ему вслух Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке», и Хрущев бы успокоился, отметив про себя, что старуха из стиха уж слишком напоминает Сталина. Тот все время тоже чего-то хотел, никогда не был доволен и, наконец, умер, подавившись лишним куском...
Но жены сейчас не было под боком, а значит, нужно было приходить в себя самому.
Хрущев перевел дыхание. Заглянул в ванную и ради интереса открыл кран с водой.
Кран затрясся, заржал, как необъезженная лошадь, и начал плеваться пенистой жидкостью – сначала рыжей, потом серой и белой...
4
За длинным столом, на котором стояли бутылки с «Ессентуками», расположились отцы города, бледные и подавленные, не смея поднять глаз на приехавших гостей.
Докладывал первый секретарь горкома, заглядывая в бумажку, заикаясь и хрипя: