Чудовища были добры ко мне
Шрифт:
— Да, — фыркнул Куцый Хряп, который уже все понял.
Жги-Всех промолчал.
— Я слежу за давним знакомцем, находясь рядом с ним. Я вижу его днем и ночью. Он идет в нужник, я жду у двери. Мне ни к чему прятаться. Обо всем увиденном я докладываю Амброзу. Самым честным образом. Вот…
Вульм свистнул, и на ладонь к нему сел воробышек.
— Были в Янтарном гроте, — сказал Вульм пичуге. — Дрались с когтистой жабой. Грот чуть не рухнул. Весь янтарь куда-то делся. Остался кусочек размером с яйцо. Циклоп забрал яйцо себе. Симон чуть не помер, еле довели до башни. Циклоп его лечил. Кажется,
Куцый Хряп проводил взглядом улетевшего воробья.
— Ну ты и сволочь! — восхищенно бросил он Вульму. — Уважаю.
— Аметист, — буркнул Жги-Всех. — Аметист ты молчал…
Вульм спрятал Свиное Шило в ножны:
— Я подрядился следить. Докладывать про свои дела я не подряжался.
Когда бывалые люди убрались восвояси, он велел Натану расстелить дерюгу — и увязать вьюки заново. Глядя, как парень, огорченный до глубины души, собирает припасы с мостовой, Вульм снизошел до милосердия. Ничего, утешил он Натана. Что пропало, бросай в ту кучу. Крысы сожрут. Вернемся к ювелиру, докупим жратвы в окрестных лавках. В следующий раз думай, чем кидаешься-то!
— Буду, — всхлипнул изменник. — Буду думать…
3.
— Ну-ка, что у нас здесь?
Симон в предвкушении потер руки.
Ранние зимние сумерки подкрадывались к Тер-Тесету, раскинув крылья. Словно хотели заключить в объятия город и весь мир. Багровое зарево клубилось на закате. Кровь солнца, истерзанного клыками скал, текла по заснеженным зубцам. Темнела, впитывалась в базальт. Перья сумеречных крыльев чернели, сходясь в зените, и там, в вышине, загорались первые, колючие звезды.
Симон проснулся голодный, как стая волков, и деятельный до неприличия. «Следующего раза я не переживу», — старец сам вынес себе приговор. А раз так, Симон Пламенный намеревался выжать из огрызка жизни все, что только можно. Он получал удовольствие от огня в камине, грея руки и щурясь на пламя. Радовался, потирая ладони. Ощущать живую плоть, еще вчера бывшую камнем — редкое наслаждение! Отобрав у Циклопа комочек жевательной смолы, маг катал его во рту. Есть что попало, несмотря на зверский голод, Симон отказался.
И разыграл целое представление.
…где Вульм и мальчишка? Ушли за провизией? Чудесно! Я покажу вам, как готовят «баранину по-хушемитски». Нет, сам я готовить не буду. Стряпней займетесь вы, а я стану указывать, что и как делать. Сыр? С плесенью? Надеюсь, это благородная голубая плесень? Или та дрянь, что образуется в результате неумелого хранения? Бутыль эсурийского? Редкая кислятина… Да будет вам известно, молодой человек, к заплесневелому сыру подают сладкие вина. Желательно, даотхийских виноградников — на южных склонах растет дивная лоза…
Ладно, неси.
Циклоп принес. На любой вкус: вот вам «благородная голубая», а вот серо-зеленая. Последнюю Симон, пылая гневом, потребовал счистить. Циклоп счистил. Налей, приказал маг. Циклоп налил вина в кубок. Отхлебывая по глоточку, Симон бодрячком расхаживал из угла в угол. Циклоп следил за каждым шагом старца, готовый выполнить любое пожелание Остихароса. Тревога все сильней мучила сына Черной Вдовы. К своему кубку он не притронулся. Сидел на высоком, неудобном стуле у порога —
Отоспавшись, старец начинал куролесить. Горланил песни; требовал, чтобы ему подпевали. Из Циклопа певец был — хоть уши затыкай. Симон раздражался, лез с вокальными советами. Иной раз ударялся в похотливый загул. Забыв о возрасте, спешил в бордель, откуда возвращался под утро — усталым женоненавистником. Без умолку сыпал историями из собственной, богатой событиями жизни. Проклинал всех и вся; к счастью, обычными, безобидными проклятиями. Запирался в комнате без окон, где пил в одиночестве. Впрочем, пил исцеленный Симон всегда.
Это единственное, что оставалось неизменным.
«Шебуб, — разводила руками Красотка. — Они с Симоном связаны пуповиной, как два сосуда. Демон хочет перелиться в Симона целиком. Рука — его цитадель, откуда он делает вылазки. Захватывает крепость за крепостью. А потом приходишь ты. Разжижаешь Шебубов камень, возгоняешь его в считанные минуты. Шебуб бежит, несется по пуповине в Предвечный Мрак. Вихревые эманации демона туманят Симону разум. Вносят хаос в порядок его личности. Суровый маг, кремень и сталь, делается пьяницей, бабником, горлопаном… Ему нужно время, чтобы стать прежним. Радуйся, что он справляется за сутки. Радуйся, что он не пьет кровь младенцев. У тебя столько поводов для радости, что я тебе завидую, малыш…»
Сутки, считая от момента, когда Симон проснулся, еще длились. Тревожиться было рано. Циклоп клял свою мнительность, и все равно не находил себе места. Нынешний Симон — жизнелюбец и чревоугодник, деятельный и неугомонный — пугал его сильнее, чем мрачный мизантроп или буйный пьяница. Лучше б по бабам отправился, старый хрен…
— И так каждый раз? — маг вертел в руках вазу. — Был нефрит, стал оникс?
Когда Симон отходил после кризиса, на его вопросы следовало отвечать. Внятно, четко, потакая во всем. Лет пять назад сын Черной Вдовы рискнул сказать слово поперек… Циклопа передернуло от одного воспоминания. В тот день Симон молча оставил башню, ухмыляясь слюнявым ртом идиота. Больше месяца Циклоп вздрагивал от мельчайшего шороха. Ждал известий о невинных девицах, сожженных в уголь, о путниках, обглоданных заживо… Потом Красотка получила весточку из Равии, и сказала, что все в порядке.
— Да. Каждый раз.
— Раньше я не обращал внимания…
Старец изучил всадника: бирюза, сменившая обсидиан. Вернул статуэтку на место, хлебнул вина, дернув хрящеватым кадыком.
— Значит, Око Митры? Что думала по этому поводу Красотка? У нее по любому поводу было свое, вполне безумное мнение…
Ответить Циклоп не успел.
— …особенно насчет мясных блюд, — продолжил Симон, взмахнув кубком. Вино залило магу одежду. — О-о! Свинина на углях, с базиликом и розмарином! В шаммамском соусе… Соус — это главное. Перец следует уравновесить медом, но без фанатизма. Избыток черного сегентаррского сушит рот. Зато равийский жгучий… Знаешь, почему меня прозвали Пламенным? Я обожаю все острое. Кстати…