Чудовище Франкенштейна
Шрифт:
— Христос — вот новый Адам, — возбужденно сказал преподобный отец. — А вы со своим Лоскутным Человеком — Дьявол!
Он медленно попятился из комнаты, словно я мог напасть, лишь стоило ему отвернуться.
— Господи, он воспринял это абсолютно всерьез, — сказала пожилая дама.
— Он воспринял это по-богословски, — произнес «палач».
— И по-богословски же оскорбился, — добавил один из «рыцарей». — То, чего мы не понимаем, оскорбляет нас.
— Сколько шума! — воскликнула старуха. —
— Да-да? — в нетерпении подхватил я. — Если подобная тварь существует… если в это поверить…
Она вздрогнула, будто заглянув себе в душу и ужаснувшись тому, что там увидела:
— Я бы навсегда утратила покой.
«Палач» бодро закивал. Он вынул сигару изо рта и, выпустив густой горький дым в мою сторону, заговорил:
— В словах миссис Элиот есть разумное зерно. Существо, созданное из мертвой материи, не станет уважать жизнь.
— Или будет еще больше ею дорожить, — предположил я.
— Нет, ему никогда не понять, что значит быть человеком.
— Оно отчаянно захотело бы это узнать. Так мне думается.
Моя реплика положила конец спору. В тишине я обернулся к Лили. Прежде всего мне хотелось увидеть еереакцию.
— Что скажете, мисс Уинтерборн? Я поведал слишком страшную историю?
Она покачала головой, но без объяснений выскочила из комнаты, прижав ладонь ко рту. Ее корона упала и загремела по деревянному полу. Я хотел броситься вслед. Но Грегори Уинтерборн усадил меня обратно.
— В последнее время моя дочь немного капризничает, сэр. Не подумайте, будто ваша история ее огорчила. Должен вам признаться: то, что вы рассказали, меня весьма заинтриговало. Я хотел бы поговорить об этом, — добавил он. — Завтра за чаем?
— С удовольствием. — Голова у меня пошла кругом. — А сейчас я вынужден извиниться…
— Разумеется.
Уинтерборн махнул рукой, и появился слуга, за которым я отправился вглубь гостиной, чтобы покинуть здание, минуя бальный зал. Я сказал, что хотел бы выйти, но Уинтерборн, а за ним и лакей неверно истолковали мои слова. Слуга повел меня по коридору: сначала мы повернули налево, потом направо и наконец остановились у двери — она была ниже и уже остальных и почти не выделялась на фоне стены. Слуга указал на дверь и отступил. Нагнувшись, я вошел и заперся. Это был ватерклозет — комната, предназначенная для отправления естественных потребностей, — я читал об этом в книгах.
За ширмой стоял изящно украшенный стульчак — слишком маленький и хрупкий для моих габаритов. Вся комната оказалась дивом дивным. Я мгновенно окинул ее жадным взором: стены были выкрашены в бледно-зеленый и бежевый цвета, на них кто-то изобразил героев древнегреческих мифов, отдыхающих на лугу. В углу стояли шезлонг и три стула — на вид совсем кукольные. Из стены выступал шкаф, на котором
Куда бы я ни обернулся, повсюду горели свечи и сверкали зеркала. Меня окружали лилии: тигровые, леопардовые, трубчатые, белые, длинноцветковые и розовые. Названия я знал или угадывал благодаря прочитанным книгам: бессчетные чашечки с хранящими прохладу лепестками с налетом воска, густым и дурманящим ароматом, как у перезрелых плодов. Из каких далеких стран привезли их сюда и заставили расцвести ради минутной прихоти?
Я прислонился к стене и зажмурился перед этим великолепием, еще сильнее смутившим меня.
Я обрадовался и вместе с тем как-то приуныл после того, что случилось в гостиной. Лицо перестало меня слушаться, словно все его бывшие обладатели заявили о своих правах: глаза и губы дрожали, в щеках покалывало, уши подергивались. Я сидел в приличной компании, на равных беседовал с другими гостями, развлекал их рассказом. Меня радушно встретили, и я принял повторное приглашение.
Впрочем, меня обозвали «мерзостью».
Старуха содрогнулась.
А Лили выбежала из комнаты, подавив рвоту.
Она потрогала шрам у меня на шее. Но лишь пару минут спустя полностью осознала, что значит приставить отрубленную голову к обезглавленному телу. Тогда она и выскочила из комнаты. Но кому на ее месте не стало бы плохо?
Зеркала — ненужная роскошь: я редко смотрю на себя, да и не испытываю желания. Я постарался бесстрастно изучить свое отражение. Губы такие же черные, как и волосы. Лицо светло-серое, словно кровь прилила к нему слишком поздно и не успела скрасить мертвенную бледность. Но рубцы, соединяющие куски кожи, уже не пунцовые. Судя по толстому шраму на шее, можно даже предположить, что я сорвался с висельной петли или был тяжело ранен в битве. Но страх внушают не сами шрамы. Быть может, когда люди смотрят на меня, из-под моей рваной кожи проглядывает ужас? Или же они видят, что чего-то недостает — божьей искры, порождающей человеческую жизнь? Я — пустота, хаос, бездна, готовая поглотить весь мир.
Лакей ждал меня у ватерклозета, дабы отвести обратно. Он направился к черной двери гостиной. Однако я решил заглянуть в бальный зал.
Я собирался уйти, но Уинтерборн рассчитывал, что я еще вернусь. Мне требовалось время, чтобы…
В бальном зале царило невообразимое оживление. Веселье, краски, музыка! Шуршание шелка, блеск атласа. Лица улыбались, смеялись или лукаво кивали друг другу. Глаза моргали и кокетничали; светились нежностью, гордостью, робостью, любовью; жаждали жизни — удивительной, как прекрасный званый вечер. Печальные, завистливые или злые сердца, будучи не в силах выдержать столько счастья, спешили скрыться в тень.