Чудовище (сборник)
Шрифт:
— Хорошо вооружены?
Даброгез развел руками, его улыбка выразила чуть обидчивое недоумение:
— Лучшие воины Империи…
Сигулий заерзал, пошел красными пятнами.
— Хватит уже про Империю. Я думаю, мы договоримся. Но к чему спешить, не перекусить ли нам, — он хлопнул дважды в ладоши, и дюжина ражих прислужников втащила под своды тяжелый, крепко сработанный стол: — чем Бог послал?!
Лучшего поворота Даброгез и не ожидал.
— Центурион, — осклабился вдруг Сигулий, — а что, если я прикажу моим людям вырезать твою сотню? Ну чего они там стоят, угроза городу, непорядок,
Даброгеза передернуло, он еле сдержался. Из закоулков дворца повеяло тюремной сыростью.
— Это будет непросто сделать, властитель, — сказал он, прижимая руку к груди.
— Ну-ну, я пошутил.
Свора гончих ворвалась в тронный зал, заскулила, заклацала зубами, как одно многолапое, многоголовое тело. Даброгез терпеть не мог этих привычек — есть в компании животных. Еще больше его раздражал обычай отдавать псам после пиршества посуду, чтоб вылизывали до блеска.
— Хороши, — проговорил он, прищелкивая языком и округляя глаза.
Узурпатор не заметил поддельности восторга, он был доволен, ласкал руки, зарывая их в густые вычесанные гривы, тянул за уши и успевал отдергивать пальцы, радовался, щеря черный рот.
Даброгеза удивляло, что в зале собралось мало сановников, вельмож, обычно роем вьющихся вокруг повелителя. В Лугдуне их была тьма-тьмущая. Здесь же — четверо стояли молча, позади, у косых, осевших, а может, по нерадивости так и сложенных колонн.
Ел без опаски — травить, пока не выложил до конца, зачем явился, не станут. Да и голод пересилил наконец отвращение, комок в горле пропал, рассосался. Слева от Сигулия, занимавшего, как и должно, центральное место за столом, появились четверо музыкантов, принялись было терзать струны, барабанить, продувать рожки. Но дикие звуки недолго мучили Даброгеза. Сигулий махнул рукой, не глядя, и музыканты пропали. Огромный сосуд с вином не ставился на стол — безъязыкий прислужник бегал с ним из одного конца в другой, не успевая наполнять кубки. Даброгез пил мало. Он вообще мало пил — это было то немногое, что осталось от родины, от тамошних обычаев. Но кубок вскидывал лихо, касался края губами с таким видом, что слуга-виночерпий тут же мчался в его сторону.
— Тяжкие обязанности, — вдруг начал Сигулий, цыкая зубом, — не дают нам времени для отдыха. Вечно приходится совмещать приятное с полезным, хи-хи, — он пьяно подмигнул центуриону, — но это лучше всетаки, всадник, чем бесполезное с неприятным, а?! — Не дождавшись ответа, Сигулий хлопнул в ладоши: Эй, кто там, давай по одному!
Створки двери, что была в стене метрах в восьми от Даброгеза, распахнулись, и из-за них вылетел будто от чудовищно сильного пинка человек в черном. Он упал почти сразу же и успел еще несколько раз перевернуться, выкатиться на середину зала, прежде чем его движение остановила упершаяся в спину подошва тяжелого кованого сапога. Собаки заволновались, навострились.
— Ну разве можно править таким народом! — Сигулий притворно искал сочувствия у Даброгеза, жирные губы кривились. Где уважение, где воспитание? Вваливаются, как в кабак!
"Не юродствуй, — подумал Даброгез, — ишь, разоткровенничался". И одновременно кивнул, выражая понимание, мол, да, не легко ты, власти бремя. По-настоящему надо было бы месяцочка три-четыре пожить, приглядеться, разузнать
— Кто таков? И почему молчишь, падаль?!
Стражник согнулся в поклоне, а заодно встряхнул старика в черном, вскинул на ноги тщедушное тело. Лысоватая розово-белая голова затряслась. В мутных глазах застыл необоримый страх и больше ничего. Сигулий обгладывал бараний бок. Вопросы его звучали неразборчиво, глухо. И все-таки спрашивал сам, не перекладывая на сановников, — ухищрения Востока покуда не докатились до простоватых северян.
Даброгез сидел с краю. В мыслях не заносился, понимал, что творящееся — лишь прихоть этого жирного и дряблого царька, а он пока что здесь никто, хуже того — предмет кратковременного любопытства. А потом?
— Отвечай, собака, когда спрашивают! — Стражник ткнул старика в спину пудовым кулачищем.
— Проповедник есмь, — пролепетал тот, нэ смея глаз поднять.
— Народ он мутит, — еле слышно сказал сидящий по правую руку от Сигулия седой, высохший — одни кости — человек, пелагианская ересь расползается по земле! — Голос его возрос, задрожал: — Псы заблудшие, сбивают паству на дьяволов путь. — И добавил тише: — На кол бы его.
— Надо бы, — согласился Сигулий, переходя к дичи, — ему это — один путь в светлое царство.
Даброгез видел, что старик в лохмотьях дрожит, не может унять трясовицы — того и гляди свалится. Лицо его из бессмысленно-тупого превратилось вдруг в обеспокоенно-ищущее. И снова загудели пески, завыл знойный ветер… Где-то видел Даброгез такое лицо. Где? Конечно, там, где же еще! Восточный бродяга, толкователь снов и предсказатель стоял перед ним так же, как перед узурпатором стоит сейчас этот жалкий старикан.
— Проповедуешь, значит?
Старик вздрогнул, глаза высверкнули из-под бровей не так уж и бессмысленно.
— Неразумен, но посвящен есмь — делюсь с людьми…
Сигулий рассмеялся и широким жестом сдвинул со стола объедки. Под ногами ожило — засуетились, заелозили мохнатые тела, дотоле зачарованно застывшие мордами вверх. Хруст разгрызаемых костей наполнил зал, отозвался в закоулках под сводами — будто там уже ломали кого-то на дыбах палачи.
— Сознаешься, бунтовщик? Говори — кто подослал мутить люд христианский? Шпион из Британики?!
Старик рухнул на колени — от него облачком пошла пыль. Даброгез отвернулся. "И тот так же ползал в ногах. Слабы духом-то, а поучать берутся — свет им виден!" Ни презрения, ни злости разбудить в себе не смог. Ведь помнил же, запало в душу, не отвяжешься… Даброгез потянулся к фляге. Но остановил движение руки — неудобно свое пить при этих.
— Сроду нигде не был, аквитанский я…
— Врешь, ублюдок. Палача! — Сигулий снова хлопнул в ладоши.
Побежали за палачом. Сигулия озлило, что того не оказалось на месте, он швырнул кубок наземь, выпучил глаза. Лучше бы переждать, но Даброгез решился вставить слово.
— Много бродит болтунов по свету, — оказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушно нее, — на Востоке их больше, чем пахарей, ха-ха, — он громко, развязно рассмеялся, — а свет что-то не меняется!
— И не изменится, — твердо проговорил изможденный со своего места.