Чудовище (сборник)

Петухов Юрий Дмитриевич

— И ты везде болтал о том же? — губы Сигулия зазмеились в снисходительной усмешке.

— Нет, до этого не доходило. И мои слова — не болтовня.

— А мне, значит, решил открыться?

Даброгез промолчал, теперь его уверения ничего бы не значили. Неужели и тут срывается?!

Сигулий продолжал мерить кривоватыми ножками пол в комнате.

— Я здесь владыка, — сказал он наконец, — а там… что будет там?! Ты любитель авантюр, центурион. А я уже немолод. И я еще, сам знаешь, — он скривился, — не король, увы!

— Есть другой претендент? — спросил Даброгез. Сигулий снова забурчал животом, захлопал тяжелыми веками. Даброгез пошел напролом:

— Решайся, или я буду искать более сговорчивого!

Бурчание затихло.

— Сколько, говоришь, в твоей дружине — сотня мечей? Не густо, совсем не густо…

— От этих мечей ляжет половина твоей армии, — мрачно произнес Даброгез, — можно бы разойтись и дешевле.

— Вот и разойдемся.

Сигулий вышел из комнатушки. Даброгез не успел сделать и шага вслед, как проход загородили две плотные фигуры в доспехах — копья уперлись в грудь центуриону. За спинами стражников маячили арбалетчики, целившие прямо в лицо. Даброгез развел руками,

показывая, что он без меча. Локоть заныл, в висках застучало — пески, пески и ветер, яд на конце тонкого, с большую иглу величиной кинжала, смерть, примостившаяся за углом, — слышен ее смех, больно в груди… Они вышли. Плиты застучали под коваными сапогами. Даброгез не смотрел по сторонам. Да никого и не было: ни лысого, обрюзгшего властелина, ни его сановников — и куда только успели подеваться?! Все рушилось. Тонкий вой ветра в ушах, миражи… И зачем он тогда не расправился с синеглазым? Убей он его — и сам бы остался в песках навсегда, под жарким, ласкающим солнцем, и не было бы ничего — ни маеты, ни шатаний, ни унижений, ни позора. Смерть воином, достигшим многого в жизни, не потерпевшим поражения, — вот в этом и была удача! А он-то считал себя баловнем судьбы. Нет, не так это!

Ступенька скользнула под ногой, и Даброгез потерял равновесие, выбросил руку в сторону. Но стена была тоже покрыта слизью — еле устоял на ногах.

— Набрался, гад благородный! — прохрипел за спиной стражник, ткнул в плечо. — Иди, иди!

— Нечего с ними цацкаться! — поддержал второй. — Моя б воля — тут же и порешил бы!

Неохотно растворилась на скрипучих петлях дверь. И Даброгезу показалось, что он ослеп, — недаром темницей зовут. Стоны, грубые выкрики, тяжелое дыхание — все на какое-то время смолкло. Но ненадолго, стоило двери захлопнуться за спиной Даброгеза, и шум возобновился. На нового узника никто внимания не обратил. В дальнем конце подвала во мраке кого-то сосредоточенно и по-деловому били — без суеты, без злобы, будто хлеб жали. Минут пять Даброгез стоял с выставленными вперед руками, прислушивался, давал глазам привыкнуть к темноте. Потом сделал несколько шагов вперед и, не обращая внимания на толчки и возмущение, отбросил от стены двух полусогнутых, взмокших людей — за вороты, не глядя, куда упадут. Он не ошибся — в углу лежал полусумасшедший старик проповедник. Даброгез не видел его лица, глаз, но он сразу узнал несчастного. Почувствовав затылком дыхание, не оборачиваясь, ударил локтем во что-то мягкое, живое, тут же добавил ребром ладони — сзади засипело, захлюпало.

— Кто подойдет — убью! — сказал таким голосом, что сомнения у обитателей темницы отпали сами собой.

Он сгреб ногой к стене кучу соломы, присел, подвернув плащ и ощупав стену, — она была сухой, вытертой спинами узников, прислонился. Мысли были еще там, наверху.

— Господь не оставит тебя, добрый человек, — тонко пропел над ухом голос старика. Проповедник-бродяга собирался еще что-то добавить, но не успел.

— Да пошел ты! — сорвалось с губ у Даброгеза.

Он положил руки на колени, постарался расслабиться. Обдумывать свое положение было бесполезно. Даброгез знал по опыту — начни он сейчас выстраивать логическую цепочку: искать ошибки свои и не свои, разрабатывать линию поведения на ближайшее будущее, метаться туда-сюда в догадках — и запутается окончательно. Решение придет само, не нужно торопить событий — ведь логика действует только там, где можно ожидать логических поступков. С Сигулием сложнее. Тот если не напыщенный дурень, научившийся делать умное лицо и плести интриги, так, значит, большой мастер обескураживать противника. Даброгез вздрогнул — разве он противник!? А кто же еще! Везде так смотрели на него последний год, привык. И к чертям их всех!

В углах камеры тихо переговаривались, поглядывали быстро и боязливо на новенького, спешили отвести глаза. Даброгез знал, что первыми не нападут, теперь они будут ждать, что он предпримет. Ну и ладно, бог с ними. Даброгез постепенно впадал в дрему. Обед был обилен, его надо переварить. И не только обед. Он вдруг вспомнил о дружине, но тут же пресек мысль — дружина будет ожидать до завтрашнего вечера, так договорились. Он доверял дружине, она ему. Да и жизнь показала, что переговоры лучше вести одному — какому властителю понравится, когда за спиною человека, стоящего перед ним, — в его городе! — сотня свирепых вооруженных молодцов. Нет, дружина не подведет. Даброгез забылся в полусне, лишь щелки меж век еле подрагивали, то раскрываясь чуть шире, то совсем исчезая.

…Босоногий мудрец играл на своей дудке, и песок, казалось, обтекал его, не сек тело, не лез в глаза, в уши. И уже чудилось, что песчинки такие теплые, звенящие в тон дудке, и ветер ласковый, нестрашный. А-а-а-у — пела пустыня, дудка синеглазого отвечала: у-у-у-а-а. Сунувшимся было в приграничные районы Империи персам обрубили голову — передовой отряд, и они откатились назад, в свою непонятную, но грозную половину мира. Воевать на Востоке — Даброгез и не знал, что это так приятно. Все тихо и мирно, а в кратковременных вспышках войн больше шума, чем крови. Персы резали своих же воинов, если те не могли исполнить приказов полководцев, далеких от военных дел; да и не приказов, по сути, а прихотей. И потому к грудам трупов, разлагавшихся в песках у границы, ни Даброгез, ни его люди, ни прочие ромеи не имели ни малейшего отношения. Властители персов казнями и резней думали напугать как своих, так и чужих — свои умирали, чужие не боялись. Жизнь — хаос! Жалко было князя. Но тот погиб как воин. Жаль было и его преемника, меньше, но тоже жаль. Оба пали от чужих мечей. Так мог ли ждать Даброгез, что его же слуга-сириец, будто невзначай, кольнет из-под одежды в руку ножичком-иглой! Смех, царапина, но как потемнели глаза у голоногого! А потом бой, и новые пленные, и не пленные даже, а не поймешь что. "Тебя будет мучить память, — сказал бродяга, но не сейчас, и ты будешь жить. Смотри в мои глаза!" Даброгез только выкарабкался из бредовой пропасти, шатался на краю, ловил воздух ртом и не мог остановить взгляда. "Меня и так мучает память…" — прошептал он. Еще секунду назад мать рвала ногтями одежду на нем, молила, плакала, и тучи закрывали реку, дом. "Не ходи, не надо, Добруша, отец сгинул у ромеев,

и ты…", и вместо матери билась над пеной разбушевавшихся волн черная, страшная птица, лишь глаза у нее были добрыми, слезливыми. А теперь другие, откуда? Даброгез смотрел в глаза сирийцу, успокаивался. Но в уши бил злорадный шепот слуги: "От этого яда на земле спасения нет, пускай тебе Род помогает в небесных лугах!" Терять тому было нечего, его вели на казнь. Даброгез остановил дружинников, он еще был в силах: "После моей смерти!" А может, и верил в то, во что никто не верил. Противоядий нет! А голоногий осмелел, пробился через строй воинов, не побоялся острых рожнов. "Смотри в глаза, противоядий и вправду нет, ты сам будешь противоядием — смотри мне в глаза, я заставлю твой мозг пересилить смерть — смотри в глаза!" А в глазах шли они, те, что сами пришли в плен. Нет, не сами! Даброгез путался, не мог разобраться. Пустые глаза, мертвые лица, лишенные воли. "Лишенные воли, — вторил сириец, он делал все, что мог, но он сказал прямо, — ты станешь таким же или умрешь". Даброгез отвел глаза, боль разрывала все тело, не оставляя бесчувственным ни единый кусочек плоти. Стон не срывался с его губ, стонал сам мозг — безостановочно, заглушая все. "Не буду, нет!" А череда не кончалась, и глаза из синих фиолетовочерными стали, смотрели сверху… Кто превозмог болезнь — сириец-врачеватель, а может, сам? Даброгез не искал ответа — боги его знают, людям — не дано. И он не стал таким, нет, он остался собой! Врал сириец, а может, и ошибался. Даброгез не винил его, но и благодарности особой к целителю не питал. Кошмары и боль отступили, жизнь вернулась, все остальное было неважно. Даброгез отослал "лишенных воли" ко двору базилевса. Терпеть их у себя не было мочи, не убивать же! Они служат тому, кто обладает властью над ними, и им наплевать персы это или ромеи, им вообще на все наплевать. Сирийца, голоногого и синеглазого, отослал с ними. А слугу выгнал. Дружина роптала, требовала смерти рабу. Даброгезу стоило больших усилий успокоить ее. А зачем? Если бы он знал. Так было надо. В одном сириец не ошибся — воспоминания стали мучить Даброгеза не только по ночам, но и днем, тогда, когда им появляться бы не следовало. "Мы оба изгои, — говорил сириец, — меня вышвырнули из родной Эдессы, ты ушел сам. Но ты не сам выбрал этот путь, то, что внутри тебя, швырнуло на него тело…" — "Судьба? Я в нее не верю! — ответил Даброгез. — И тебе не верю!" Они сидели прямо на песке, а мимо шли и шли живые мертвецы, шли неестественно легко, будто не чуя тяжести собственных тел. "Все рождаются одинаковыми, но одни становятся императорами и царями, другие…" — сириец кивнул на идущих. "Не сами ведь становятся, наверное? Кто-то им помогает?!" Сириец кивал: "Люди, люди все могут — и хорошее, и… Кто имеет право судить? Значит, так надо. Вынуть из тела душу просто, но вынуть так, чтобы тело оставалось живым, — для этого многое надо отринуть в себе, многое постичь. А когда овладеешь вершинами искусства, знания — видишь: не ты овладел, тобою овладели; и сам лишаешься воли, сам игрушка… Я пойду!" Сириец встал, и пески колыхнулись за его спиной. Даброгез не смотрел ему вслед и не жалел о расставании — не друг, не воин — волхв-чародей, от таких лучше держаться подальше или, наоборот, от себя гнать. Он не сказал доброго слова на прощание…

Что-то грязное, вонючее залепило лицо, ребра заныли от сильного удара. Но Даброгез уже был на ногах — трое нападавших рухнули почти одновременно. Добивать их не стал, снова опустился к стене. "Скоты!" Голова гудела. Он отхлебнул из фляги. И будто обожгло — они, там, наверху, взяли только меч и шлем, остальное оставили, а ведь на нем полно всякой мишуры, за которую можно не одного, а целый десяток центурионов угробить! Даброгез глубоко вздохнул. Значит, проверяют или еще что-то, непонятно. Да и неважно что, главное, у него есть выход. А может, отказаться? И определиться просто в охрану, и почитать то за большую удачу и спасение? Ну нет! Он услышал, как судорожно, с бульканьем дергался кадык у сидящего рядом старика, и протянул ему флягу. Темные фигуры, всхлипывая и задевая за что-то, расползались по углам.

— Спасибо, — прошептал старик, — я уже думал — конец. Да все равно, мне не выжить, они…

— Они дерьмо. И нечего из себя новоявленного Иисуса строить! — оборвал его Даброгез. — Надо было отрицать все и славить церковь Божью и этого узурпатора Сигулия, вот и все, был бы на воле.

Бродяга-проповедник покорно кивал, но говорил обратное.

— Нельзя, никак нельзя. Гляди, что творится, во что обернулось учение праведное, ведь благочестия нет, идолопоклонниками были, ими и остались. Все смешалось. И прав был ваш хоть и язычник, а все равно философ, помнишь: с исчезновением благочестия к богам, не веры, заметь, а благочестия лишь, не искоренится ли и вера в человеческое сообщество, и самая совершенная изо всех добродетелей — справедливость? Не то ли и мы видим сейчас? Не вера для очищения, а догматы для порабощения, мало им власти телесной, тщатся и над духом, над помыслами возобладать. Нет, нельзя кривить перед ними, нельзя. Свет истины освещает души, пока живы его источники, света этого, солгал — и снова тьма, снова невежество, насилие, кровь…

— Крови и при свете достаточно. О шкуре своей печься надо, а уж потом обо всем прочем! — Он заглянул в глаза старику и неожиданно для себя увидел, что в них нет и тени безумия. — А впрочем, как знаешь! — добавил Даброгез и отвернулся.

— Человек рождается безгрешным на белый свет, нет на нем никакого — ни первородного, ни иного греха, и смерды и короли одинаковыми приходят в жизнь. А коли так, то не от Бога все это, что творится, не от бога, прежде такого не было, нет! — Старик зло рассмеялся, потом закашлялся, еле дыша продолжил: — Сидят и во мне, сидят покуда церковных блудней ложь и невежество. И не от лукавого то, не от Бога — люди, только сами люди… ни при чем тут промысел Божий.

Даброгез потянулся, разогнул затекшие ноги.

— И ты говоришь обо всем этом где придется, да? Пророком себя, наверное, считаешь, да скорее — безумец ты просто.

— Не спеши, — старик дернул за край плаща, сам испугался своего смелого жеста, — отрицание неправды не есть безумство!

Даброгезу стало скучно продолжать беседу с умалишенным. Он опять прикрыл глаза — через день, большее два он будет наверху, а там — за дело! И в конце концов, не сошелся же свет клином на этом Сигулии с его заурядным королевством.