Чудовы луга

Воскресенская Анастасия

Падающий без остановки снег несколько скрадывает тоскливую скудость этих мест, и днем крепость выглядит празднично и нарядно. Но, если не кривить душой, мысль о том, что придется остаться здесь до того, как откроется санный путь, наполняет меня такой тоской, что я готов броситься на собственный меч… "

***

— Он не препятствовал мне заботиться о лорде Раделе, святой отец.

Неужели мы с вами поступим хуже демона?

— Он убьет тебя, женщина, если ты коснешься его.

— Молитесь за меня, святой отец.

Солдаты молча смотрели. Они до холодного пота боялись закованного, запертого в клетку демона, а с наступлением сумерек стали бояться еще пуще. Разложили костры по периметру большого круга, в полсотни шагов шириной, старались не смотреть в его сторону. Несколько белых урсино, выделенных сэном Марком в сопровождение, жались к ногам и не желали отходить от огня.

Сэн Вито Элспена покачал головой.

— Это наша с тобой забота, отец Элерик, довезти преступника живым. Твоя и моя, а не этой слабой женщины.

— Но вы не лекари, — Ласточка выпрямилась, держа в руках ковшик с парящим вином. В другой руке у нее были бинты и пара оструганных дощечек.

В соснах шумел ветер. Тьма стояла меж стволами. Отойдешь по нужде на пару шагов — и сорвешься с каменной гривки в трясину.

За деревьями горели другие костры, там кто-то пытался петь, но песня не получалась. Слова слипались и разрывались в неположенных местах, голос ветра стирал их, как вода стирает следы на песке. Люди, повернувшись спиной к ночи, глядели в огонь и пили, передавая посуду по рукам. Тощий угрюмый юнец протягивал флягу ветерану с разрубленной бровью, а тот, глотнув, не глядя совал ее соседу, человеку в длинной найльской кольчуге надетой поверх котты.

Подняв голову, человек смотрел сквозь ночь, сквозь стволы, кусты и чужие костры в сторону клетки. На пути его взгляда стояла Ласточка и не чувствовала себя достаточной преградой ему.

— Не по душе мне это, — сказал молодой Элспена и положил руку на рукоять меча. — Но мы и впрямь не лекари. Пойдемте, святой отец, поможем, чем сможем.

— Лучше фонарь подержите, — сказала Ласточка.

Замок на клетке прихватило инеем, рыцарь замешкался, отер рукавом белый налет, только потом сунул в скважину ключ.

— Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, — бормотал капеллан. — Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…

Кай не пошевелился, когда отворилась дверь. Волосы его казались седыми, и одежда, и солома на дне клетки. От него пахло холодом — не так, как могло пахнуть от человека раненного, извалянного в крови и грязи, сутки просидевшего в цепях под открытым небом. На мгновение показалось — может, он уже мертв?

Ласточка поставила завившийся паром ковшик в седую солому, схватилась за решетку и влезла на телегу. Засунулась в клетку наполовину — для двоих там места не было. Иней празднично засверкал от света близкого фонаря.

Шумел ветер, фляга плыла по рукам, белому псу хотелось выть.

В холодной жиже у берега

плеснуло, зашуршало. Потекло — черным по черному, маслом по глине, смолою по праху.

У прогоревшего костра снова затянули песню, и белый пес все-таки завыл.

Человек в длинной кольчуге смотрел Ласточке в спину.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…

Сунув руку под оледеневшие волосы, она коснулась щеки, пощупала под челюстью. Точно таким жестом тысячу лет назад она коснулась его в первый раз — костлявого найденыша, которого принесли ей под дверь в рогожке, как котенка.

Теперь ему любая рогожка мала.

Ласточка подняла ему лицо. Глаза открытые, темные. Огонь в них не отразился.

— Отец идет за мной, — одними губами прошептал Кай. — Ждет…пока я его позову. Я ведь позову, не выдержу… Ласточка…

— Я знаю, — сказала Ласточка. — Не бойся.

Вынула из-за пазухи тряпицу, достала теплое, будто живое, крапчатое яичко. Сковырнула ногтем пуговку, сжала скорлупу пальцами и уронила в вино целиком.

Покачала жидкость в ковше.

— Пей, Кай. Пока горячее.

…пять — не проснешься никогда.

Ладонью — под затылок, оловянный край — к губам. Господи, прости меня!

Он выпил все, жадно, не отрываясь, почти не пролив. Задохнулся, откинул на плечо голову. Звякнули цепи.

Она почти не видела, что делает. Разгребает ломкую перемороженную солому, ощупывает одеревеневшее бедро, подсовывает под него дощечку, накрывает другой, и обматывает, обматывает бесконечной лентой полотна.

Сколько раз ей приходилось делать это. Вправлять вывихи, бинтовать раны, унимать кровотечения.

Сначала очень больно, потом… тоже больно, а потом, потом, потом — боль проходит.

Забинтовать покрепче… и хорошо будет.

Покрепче.

Спи, мой хороший.

Сука, беззвучно сказал демон за ее спиной.

Железные прутья покрылись холодной моросью, оковы почернели от влаги, и вдруг стало очень темно.

— Смотри-ка, растаяло! — удивился Элспена. — Хорошо же вы молились, святой отец.

Ласточка неловко спрыгнула с телеги. Рыцарь подхватил ее под локоть и что-то проговорил, Ласточка не поняла. Земля ворочалась под ногами и норовила встать на дыбы. Оглушающе шумели сосны. Потом оказалось, что Элспена сует ей в руки фонарь, а сам поворачивается, чтобы закрыть замок.

Капеллан, нагнувшись, тронул Ласточку за плечо.

— Иди к огню, — велел он мягко. — Тебя теперь саму отпаивать надо.

Она послушно кивнула и пошла — к костру и мимо костра, к другим кострам и мимо них, мимо шатров, мимо людей, мимо покойницких телег, в тьму, которая и тьмой-то перестала быть.

***

Ночь разомкнулась, посторонился лес, Ласточка увидела беззвездное небо, перья облаков, и луну, круглую и большую, в темных проталинах, словно ребенок забавлялся, прижимая пальцы к заиндевевшему окошку. Поставила ненужный фонарь под куст и пошла дальше, не зная, куда себя деть.